Собор

А потом и сама когда-нибудь угаснет. Из ничего явилась и станешь ничем. Время все поглощает, всему — рано ли, поздно — суждено кануть в вечность… Угаснешь и пылинкой растаешь в космической ночи. Или, может, это вполне естественная участь всего живого на свете? И почему человек должен быть исключением? Может, и мудрость-то вся заключена в том, что двое сблизились, вспыхнули на миг зарницей счастья, чтобы потом снова разойтись, погаснуть в вечном полете?

Множество птиц кочует в Скарбном. Идешь по лесу — и только зашуршит что-то в ветвях — взгляд твой сразу потянется за птицей, какая она? Однажды удивительные появились крылатки, ярко-синие, словно из тропических лесов сюда залетели, чтобы поглядеть, как оно тут, на Украине. Носились быстро, стремительно, и так непривычно было видеть небесно-синих этих пташек, мелькавших яркой синью своей над темными водами Скарбного… Порой углубишься в такие места, где и вовсе царит абсолютная тишина; еле заметный ручей петляет среди оголенных корневищ. Вода кажется стоячей, а течет. Потом вдруг лесное озеро откроется. Вода в нем темнеет глубинно, но чистая. Искупаться здесь можно в чем мать родила. Никто не испугает, никто не подсмотрит, только дубы вековые с берега любуются девичьей красой… И дальше бредешь в тишь глубинную, первозданную, — забываешь, какой век на свете идет. Раскидистые дубы — зеленые соборы Скарбного — четко вырисовывают на воде свои силуэты. Не раз остановится Елька, в задумчивости озирая эти лесные соборы с плавными куполами крон… Стала и она замечать плавность линий, о которой от него впервые услышала тогда. Небо полно нежности. Покой и тишина. Что еще надо человеку? Свобода есть, а любовь? Не суждено, наверное. Мать всю жизнь одиночкой прожила, видно, и дочке так придется. Вновь и вновь воображение воссоздавало ту кучегурную фантастическую ночь — ночь нежности и поэзии. О чем бы ни говорил он тогда, об атомном веке, загадках скифов или Лорку читал, — Ельке казалось, что именно Такого она ждала, и словно бы уже предчувствовала его раньше — не то в мечтах, не то в снах. Как-то по-новому осмысливает она всю предысторию их встречи, вспомнила, как зарождалось чувство: в зачеплянском воздухе тогда будто носились биотоки неминуемой любви… Вот-вот, — чуяло сердце, — должно произойти нечто чудесное. Даже в те дни, когда он в гамаке под шелковицей лежал, обложившись книгами, углубленный в свои интегралы, она и тогда уже смутно предчувствовала душой, что он станет ей близким, на расстоянии улавливала возникающую взаимность. Почему-то вспоминалось ей в этом лесу и то случайное, услышанное от посторонней женщины: «Дарю вам звезду». А он не звезду — солнце ей подарил! Солнце своего доверия, любви, чистоты. До сих пор дыхание перехватывает при мысли о том, с каким очищающим чувством стояла она тогда с Миколой в предрассветный час у собора, — как будто повенчались они тогда перед лицом его красоты, его долговечности. Ничего уже, наверное, не будет лучше той их ночи, походившей на призрачный сон, ночи камышовых теней на багряных озерах и напевных стихов, так взволнованно звучавших из уст Миколы, и поезда, грохочущего на мосту, ничего не будет лучше серебристого их рассвета… Встретит он другую в жизни, первая красавица из студенток будет ему парой, не то что Елька с ее опозоренным прошлым. Надеялся найти в ней необычную, поэтическую натуру, а она оказалась самой заурядной, с целым клубком житейских провинностей и невзгод. Не могла же она и его во все это втягивать, воспользоваться его доверчивостью, чистосердечием… Ну что ж — пусть. За ту ночь и за тот лучший в ее жизни рассвет — пока и жить будет, за них она останется признательной тебе, милый… «Микола Баглай — вот имя моему счастью, и так — пока буду жить…» А разве нельзя одиноко, в безответной любви прожить отпущенный тебе срок на земле? Может, и достаточно этого человеку, может, навсегда влюбленному ничего больше и не нужно, кроме высокого неба над головой да безмолвия этого доброго леса? Весной тут дадут себе волю, все переполнят своим щелканьем соловьи, все будет искупано в росах, хотя и сейчас тоже хорошо, когда вот так тихо вокруг, и лес в предвечерней задумчивости. Чувствуешь, как душа оттаивает. И какое же оно, человеческое сердце! Ранишь его, до горячей крови ранишь, а оно снова оживает и снова становится добрым и любящим. Думалось Ельке, что никогда уже ей горя не одолеть, не выбраться из него, а вот обдала тебя своим дыханием жизнь, одарила мимолетной лаской, и ты уже замечаешь, что нет же, нет! — жива ты еще, не угасла в тебе душа, не истлела, если радует тебя этот лес, и кем-то протоптанная эта тропинка, и зеркала светлой воды меж камышей…