Собиратель рая

Дядя Валентин мягкими нетерпеливыми шагами ходил из конца в конец двухкомнатной квартиры. Свернул к двери открыть Кириллу, не глядя на него, утешительно похлопал ладонью по руке, мол, ничего-ничего, всё будет в порядке, скоро ее найдут, и продолжил свое хождение. Он был невысок, щупл и полностью лыс, его вытянутое лицо так привыкло улыбаться, что сейчас на нем оставалась словно приклеенная к нему забытая и растерянная полуулыбка. Иногда на его пути возникала упустившая Марину Львовну сиделка, узбечка Диляра. С трудом подбирая слова и отчаянно жестикулируя, она хотела еще раз объяснить ему, как вышло, что мать от нее ускользнула, но дядя ловко огибал ее, уходя от уже много раз слышанного рассказа.

Кириллу Диляра обрадовалась: появился еще один слушатель, перед которым можно было заново начать оправдываться.

– Я только одна секунда! Одна секунда отошла! А она раз – и уже нет ее!

Нехватку слов Диляра компенсировала трагической мимикой смуглого лица, ее темные глаза, расширяясь, смотрели на Кирилла с мольбой о прощении.

– Я всё вокруг глядеть! Везде кругом ходить! Туда-сюда бежать! Нет ее! Ушла! Меня одна секунда нет – и всё, ушла!

Кирилл, как смог, успокоил сиделку, предложил дяде присесть, передохнуть.

– Мне врач велел больше двигаться, – ответил Валентин, – вот я и двигаюсь.

Он все-таки сел на стул, закинув ногу на ногу, но та, что была сверху, продолжала раскачиваться, словно рвалась возобновить движение. В конце концов, он уступил ей, вскочил со стула, вышел в соседнюю комнату. Вернулся с черно-белой фотографией, протянул ее Кириллу.

– Смотри, что я тут на днях у себя нашел. Узнаешь?

На снимке была совсем молодая Марина Львовна, лет пятнадцати или шестнадцати, в закрытом купальнике, похоже, стесняющаяся камеры, в которую вглядывалась исподлобья.

– Это я ее на даче в Кратове после войны снимал. Только-только первый аппарат себе купил, “Зоркий”. Вообще с ним не расставался. Девушек в основном фотографировал. Девушки после войны были что надо. – Валентин мечтательно заулыбался. – Потом таких уже не было… Но Маринка среди них не терялась, нет, она везде была заметной. И шарм у нее свой был, и изюминка, и такая, знаешь, легкость, мол, всё ей нипочем. Но это внешне, для чужих; я-то знал, что внутри она серьезная, не чета тем вертихвосткам, с которыми я тогда всё больше крутил. А стихов она сколько на память знала – и Лермонтова, и Маяковского, и новых разных поэтов, которых я тогда даже не слышал! Память у нее, кстати, всегда отличная была. И сама, между прочим, писала – всё в рифму, запросто. Но прочитать не заставишь, нет, всё тайком, для себя. Только мне иногда и читала: у нас с ней всегда очень близкие были отношения. А как пела! И слух был, и голос, и ручкой провести, как надо, умела, и головку повернуть. Ей многие советовали в консерваторию поступать, но она – нет, по стопам отца, в юристы. Серьезность верх взяла. Не то что я… Так всю жизнь без высшего и прожил.

Дядя Валентин был в Москве снабженцем, человеком по роду службы деловым и коммерческим, но карьеру ему постоянно портила неисправимая тяга к разного рода запретным плодам, недостижимым для простых советских людей, вынуждавшая его ходить по грани закона, нередко эту грань пересекая. Зато для него не было закрытых дверей и недоступных кабинетов, он знал всех, был вхож повсюду, мог достать любой дефицит, билет или контрамарку на мероприятия “для своих”. Лет с четырнадцати он стал брать с собой Кирилла на концерты, проходившие в ресторанах после закрытия, кинопоказы для узкого круга и прогоны в театрах, куда не продавались билеты, приучая его к тому, что есть общая жизнь для всех, а есть другая, не для всех, и последняя гораздо интереснее. Он первым оценил коммерческий потенциал коллекций Кирилла, был единственным из родственников, кто отнесся к ним всерьез и, заходя в гости, обычно приносил для него какие-нибудь вещицы. Между ними всегда было слегка заговорщицкое согласие, основанное не столько на настоящем взаимопонимании, сколько на признании, что общего у них больше, чем различий.

– Я ее в то лето плавать по-настоящему научил, – продолжал Валентин, глядя на снимок Марины Львовны, на ее совсем молодое, еще не начавшее полнеть тело между своими несоразмерно большими пальцами. – Она прежде только по-собачьи умела, а я ее и кролем научил, и брассом. И так у нее все быстро, легко получалось! Потом она сама еще ныряние освоила, и, когда мы через год в Алупку поехали, она там лучше всех с пирса ласточкой сигала!

Кирилл подумал, что никогда не смог бы представить себе мать, прыгающую с пирса ласточкой. Это был какой-то совсем другой, неведомый ему человек, погребенный внутри того, которого он знал всю жизнь. Поверить в его существование еще можно было, но вообразить его себе не удавалось никак.