Собиратель рая

– Ким Андреич-то, у которого я этот костюмчик купил, тоже, между прочим, преставился, – сказал он Карандашу. – Уже больше года назад.

– Да ты что?! А я и внимания не обратил, что перестал его встречать. Думал, нет его и нет, мало ли что…

– Не ты один. Он едкий был старик, на рынке у него друзей не было, так что, когда он пропал, никто и не заметил. А я у него дома бывал, вещички смотрел, жену его знал – Ким Андреич ее “моя смерть” называл. Такой у него был юмор. Садишься с ним на кухне чай пить, а он: “Погоди чаем наливаться, сейчас нам моя смерть по сто грамм поставит. Я ж ее знаю, у нее заначено”. Она ставила, хоть и ворчала что-то там себе под нос. Пилила его, конечно, на блошинку за ним приходила, чтобы вечером домой увести, пока он еще на ногах держался. А когда она умерла, он ее схоронил, лег лицом к стенке и больше уже не вставал. Через две недели за ней следом отправился. Не захотел без своей смерти жить…

– Надо же, умер человек – и никто не заметил…

– Почему никто? Сын заметил, соседи, еще дочь у него, кажется, была.

– Я имею в виду на блошинке. Ладно, друзей у него не было, но хоть собутыльники-то какие-нибудь были…

– Собутыльников его я не знаю, они, может, и заметили, но вообще-то смерть для блошинки дело обычное – чего ее особенно замечать? – Король допил оставшееся у него в бокале шампанское, закусил сыром, потом, подумав, еще долькой мандарина. – Такое же обычное дело, как жизнь. А может, еще обычнее. Туда ведь, на блошинку, много разных дорог, а выход с нее в одну только сторону…

– А может быть… – Голос Марины Львовны прозвучал неуверенно и поэтому выше, чем обычно. – Может, можно в другую сторону?

До этого она сидела молча, как обещала, переводя взгляд с Карандаша на сына и обратно, но, кажется, не вслушивалась, о чем они говорят, занятая своими мыслями, и про другую сторону произнесла наугад, подчиняясь какому-то случайному созвучию между ними и словами Короля. Почувствовав, что сказала что-то не то, она переспросила:

– Разве нельзя? Нет? – Пожала плечами, улыбнулась. – Ну ладно… – Взяла со стола рюмку, нерешительно покрутила в пальцах и, не придумав, что с ней делать, поставила обратно.

7.

Она еще раз нажала звонок и долго вслушивалась в тишину за дверью пристройки. Иногда Марине Львовне начинало казаться, что она определенно различает переговаривающиеся между собой голоса, но потом в ее напряженный слух вторгался ветер или шум проехавшей за домами машины, и они пропадали. Она никогда не думала, что ночью в безлюдном дворе так много посторонних мешающих звуков, от них просто голова пухла. Ветер свистел на множество ладов, скрипели и ухали далекие двери, трещали деревья, лаяли бездомные собаки, гудел невидимый в черноте неба самолет, а потом вся эта какофония заглушалась взвывшей в соседнем дворе сигнализацией – где тут расслышать едва различимые голоса в пристройке? Но они-то, те, кто за дверью, они почему не открывают? Муж одной из соседок работал на заводе в ночную смену, у другой, случалось, погуливал, а без мужей женщины могли бояться открыть неизвестно кому среди ночи, брат Валентин имел обыкновение накрывать голову подушкой и мог не слышать звонка, но Кирилл? Неужели он уже ушел ее искать? А отец с матерью? Даже если они легли в постель, не дождавшись ее, звонок должен был их разбудить. Они всегда спали так чутко, что нельзя было пройти мимо их комнаты, чтобы они не заворочались. А иногда из темноты кроме скрипа пружин раздавался голос матери или отца: “Марина, это ты?” Они боялись воров, всегда ждали, что в квартиру на первом этаже заберутся с улицы, и на всякий случай окликали ее. “Я это, я, – громким шепотом отвечала поздно возвращавшаяся от друзей или со свидания Марина. – Кто же еще?!” И сейчас, стоя под дверью пристройки, Марина Львовна сказала вполголоса:

– Это я, Марина, – и попросила: – Откройте мне… Откройте, пожалуйста.

Она еще несколько раз жала на кнопку звонка, то слышала, то не слышала голоса за дверью, и всё тревожнее думала, что, должно быть, что-то случилось, раз ей не открывают. Летом она еще могла бы предположить, что родители уехали в подмосковный санаторий или в дом отдыха на Волге, где им так нравилось, потому что там давали на завтрак какую-то совершенно особенную простоквашу. Но зимой им некуда было деваться, зимой они должны были быть ночью дома, а раз их нет, значит, определенно что-то случилось, и это что-то по мере осознания разрасталось, делаясь всё страшней и огромней, пока не отняло у Марины Львовны последние силы раньше, чем она смогла понять, что произошло. Она вдруг почувствовала, что едва стоит на ногах. Добрела до лавочки, всегда, сколько она себя помнила, стоявшей возле пристройки, и села на нее, решив ждать, пока кто-нибудь придет. В полутьме она даже не заметила, что никакой лавочки нет, а вместо нее она расположилась на высоком слежавшемся сугробе.

Вновь надрывно взвыла сигнализация по соседству, ей в ответ хрипло залаяла собака.