Собиратель рая

– А может, вы, ребятки, у меня что-нибудь купить хотите? Смотрите, вот клапана есть, а вот манжеты, вентили… Не надо? Нет? А то целый бачок – не нужен? Ну как знаете… А ангелы, ребятки, они друг к дружке не ходят, а низшие высших и вовсе не видят. Если высшие спускаются вниз, то теряют свою высшую мудрость, говорят бессвязно и приходят в отчаяние, а если низшие поднимаются, то их охватывает тревога, такая паника, ребятки, что могут и с катушек съехать. Одеяния ангелов соответствуют их мудрости: у самых мудрых они ярки, как пламя, и блестящи, как свет, у менее мудрых светлы и белы, но без блеска, у тех, что попроще – разноцветны, а ангелы самых внутренних небес ходят, ребятки, в чем мать родила. Так и ходят, да, мне всё было показано. А о времени у них там никакого представления нет, даже не понимают, что это вообще такое – часы, дни, минуты…

Так, более-менее по Сведенборгу, но с собственными добавлениями и вариациями, излагал Валерий Васильевич свойства потустороннего мира и его обитателей, пока Король, оборвав его на полуслове, не сказал, что им пора.

– Я всё это уже раз двадцать слышал, – объяснил он Карандашу и Лере. – Лучше я вам сейчас местного пророка покажу, Тимофей Тимофеича, он вам что хочешь напророчит. Говорят, правда сбывается.

Пророк оказался там, где его и рассчитывал найти Король, за забором барахолки, где, расстелив прямо на земле, на слякоти и грязи, клеенки и вывалив на них свой товар, стояли те, кто не мог уплатить аренды. Но пророчить он был не в настроении, вместо этого принялся излагать свои обиды на администрацию блошинки:

– Я им говорю: мертвому больше земли полагается, чем вы мне даете! На сантиметр больше займешь – всё, плати штраф и никаких разговоров! Главный ходит, линейкой вымеряет, а с ним еще четверо подручных, попробуй поспорь с ними. Я им говорю: не буду платить, и всё, я таких денег, какие вы с меня содрать хотите, отродясь в руках не держал! Имейте, говорю, совесть. Или вы не русские люди?! Да им хоть кол на голове теши – взяли за руки и выкинули с рынка. Теперь вот здесь, в грязи, как червь во прахе!

Тимофей Тимофеич был полон нездоровой полнотой, одет в какую-то детскую, едва застегивавшуюся на нем куртку, у которой к тому же не хватало половины пуговиц, его одутловатое лицо напоминало гниющий, в нескольких местах подбитый плод – в общем, он гораздо больше походил на обычного больного ханыгу, чем на пророка, и только глаза его с красными лопнувшими сосудами имели свойство втыкаться в стоящего перед ним и застревать в тяжелой неподвижности, пока тому не становилось не по себе.

– …В грязи и скверне, как червь во прахе, пресмыкаюсь. Но и вы тоже… вы тоже… – Взгляд Тимофей Тимофеича зафиксировался на Лере, и красные мясистые губы, выплевывая слова, зашевелились быстрее. – Тоже будете червяками, червячками, червяшечками в яблочке… В самом большом яблоке копошиться станете… червячками, червяшечками… Никуда не денетесь, там все и встретитесь, там и останетесь…

Лера взяла Карандаша за руку и потянула:

– Идем уже, ну его…

Видя, что они уходят, Тимофей Тимофеич забормотал поспешнее и от этого еще невнятнее, а потом достал из кармана куртки носовой платок и звучно высморкался на прощание. Они ушли тогда, не дослушав его, а спустя несколько лет все трое встретились в русском ресторане в Квинсе, и памятливая Лера, которую разговор с Тимофей Тимофеичем по непонятной ей самой причине напугал так, что долго потом вспоминался и снился, сказала Карандашу с Королем:

– Большое яблоко – это ведь Нью-Йорк, так его и зовут – Big Apple. Так что всё сбылось, как нам Тимофей Тимофеич предсказывал. Всё исполнилось.

Она смотрела на них, улыбаясь, заметно довольная, что они снова вместе, как когда-то в Москве, когда возвращались ночью из кафе “На рогах” и всё никак не могли расстаться – им было легко втроем, казалось, они точно знали тогда, куда идут, хотя на самом деле просто бродили наугад, без цели. В ресторане было полутемно, но их столик стоял у окна, и на Лерино лицо падали отсветы с озаренной рекламами и вывесками нью-йоркской улицы, по которой безостановочно мельтешили взад-вперед китайцы, негры, пуэрториканцы и прочие непостижимые люди.

– Ну, как тебе здесь живется? – спросил Леру Карандаш. – Ностальгия не мучает? Привыкла?

– Привыкла. А куда денешься? – Лера перевела взгляд за окно, и он опустел, вбирая в себя пестроту уличного движения. – И ностальгия проходит понемногу. Еще не до конца прошла, но, после того как дочка родилась, не до нее стало. А когда в Москву съездили, я окончательно поняла, что с ребенком мне здесь легче.

– Ностальгия не может пройти, – сказал тогда Король, – потому что она не тоска об оставленной родине. Это только так кажется, что о родине. На самом деле ностальгия – это тоска о рае.

Когда Лера с Колином, упаковав коллекцию значков, ушли, Король пересчитал еще раз выручку, убрал деньги в ящик стола, а затем снял шевиотовый пиджак и расправил плечи, сразу перестав сутулиться.