Собиратель рая

Алексей Петрович делал паузу, предоставляя возможность матери закончить за него. Но она молчала, с искренним интересом на него глядя.

– Слово “Россия” вам ничего не говорит?

– Как это не говорит? Конечно, говорит.

– И что же это?

– Моя родина. Я в ней родилась. И не только я – мои родители, и бабушка, и прабабушка…

– Замечательно. Прабабушка – замечательно. Так как называется страна, где мы живем?

Торопясь и заметно радуясь возвращению от разговора о неведомом девяносто первом годе на твердую почву, к тому, что сидело в ней намертво, Марина Львовна произносила:

– Союз Советских Социалистических… – И только на последнем слове при виде обескураженного лица доктора ее покидала уверенность. – …Республик?

Алексей Петрович устало кивал головой. Пусть так. Союз так Союз. Ничего не поделаешь.

– Она не исключение, – сказал он однажды Кириллу. – Почти все мои пациенты по-прежнему там живут. И переселяться никуда не собираются.

– Упражнения не забываем? – обычно ближе к концу визита спрашивал Алексей Петрович.

– Делаем, – отвечал Кирилл, – только что-то без особого результата.

– Это ничего. Ничего. Только не бросайте. Главное – регулярность. – И повторял, не глядя на Кирилла, пряча глаза в бумаги на столе: – Регулярность – наше спасение.

Иногда он говорил это даже дважды, как заклинание, словно с каждым повтором его сила должна была увеличиваться.

Упражнения заключались в том, что Марина Львовна каждый вечер пыталась пересказывать Кириллу, что она делала днем, кого встречала на прогулке, что ела за завтраком и обедом и тому подобное – всё, что могла вспомнить. Из этого, как правило, ничего не получалось: события дня к вечеру исчезали из ее памяти начисто. Марина Львовна улыбалась, как она умела, и с таким искренним недоумением смотрела на сына, будто даже не понимала, о чем он ее спрашивает.

Отдельным упражнением был пересказ вечерних новостей по телевизору. Мать преданно глядела на экран, сопереживала всему, что там говорилось (хотя Кирилл подозревал, что отклик в ней вызывают скорее интонации и выражения лица ведущего, чем смысл его слов), но каждая следующая новость стирала из ее памяти предыдущую, и в итоге не оставалось ничего.

– Что нового? – рассказывала она Кириллу за ужином. – Да всё как обычно: войны, переговоры, разные беспорядки…

– А поточнее можно? – настаивал он. – Кто с кем воюет? Где проходят переговоры? Из-за чего беспорядки?

– Ну ты же сам всё знаешь… Всегда кто-то с кем-то воюет. И беспорядки тоже всегда: митинги, демонстрации, протесты…

– Нет, так дело не пойдет. Из-за чего митинги? Почему протесты? Что им нужно?

– А я знаю? Всегда кому-то что-то нужно. Чего им не хватает, то и нужно. Дай мне уже поесть наконец!

Она взглядывала на сына умоляюще, прося увеличенными очками глазами перестать мучить ее вопросами и не вынуждать признавать очевидное: что она не помнит ничего из того, что полчаса назад видела по телевизору. Но он не сразу сдавался и какое-то время еще продолжал пытать ее, иногда давая подсказки:

– Где у нас чаще всего бывают теракты? Где почти всегда идет война?

– Ну там… где горы.

– На Кавказе?

– Я и говорю, на Кавказе.

– Ты ничего не говоришь, это я вместо тебя говорю. Так что у нас там опять стряслось?

Марина Львовна поджимала губы, обиженно отворачивалась. Слезы были на подходе. Изредка Кириллу удавалось извлечь из нее отдельные детали: цвет галстука выступавшего с высокой трибуны, усы и бороду полевого командира, чудом уцелевшие на поверхности забытого, тогда как сам владелец галстука вместе с обладателем усов и бороды и всем, что они говорили и делали, навеки уходили на дно. Река времен, уносящая в своем течении все дела людей, текла в двух шагах от Короля, он жил на ее берегу, изо дня в день глядел в ее темную воду. И неизменно видел в ней (в стеклах очков Марины Львовны) свое отражение. Народы, царства и цари бесследно тонули в пропасти забвения, а отражение Кирилла оставалось на поверхности: мысль о нем никогда не покидала Марину Львовну, была единственным, что привязывало ее к сегодняшнему дню; больше ничего в настоящем ее всерьез не интересовало.

– Лучше ты мне расскажи, где ты был и что делал, пока я тут одна тебя целый день ждала.