Собиратель рая

Король повернулся и зашагал к метро, Карандаш с Лерой остались вдвоем. Он распрощался с ними так внезапно и быстро, что оба почувствовали себя покинутыми. Пока Король был с ними, всё было просто и легко, как будто они знали, куда шли и зачем (хотя в действительности бродили без всякой цели). Теперь же нужно было решать, оставаться им вместе или разъезжаться по домам, а если они все-таки, как обещал Карандашу Лерин взгляд в кафе, будут вместе, то куда ехать, к ней или к нему. Всё это были непростые вопросы, поэтому они оба, оттягивая разговор, смотрели вслед удаляющейся длинной фигуре Короля и каждый ждал, что он еще обернется и махнет им рукой напоследок. Но Король и не подумал обернуться.

– А ты, Карандаш? Тебе не страшно быть пылью на ветру?

То, что в присутствии Короля прозвучало насмешливым повтором чужих слов, немедленно обращенным им в шутку, без него тревожно повисло в воздухе вопросом, заданным не затем, чтобы услышать ответ. Карандаш почувствовал это, пожал плечами:

– А тебе?

– Мне страшно. И в Америку с Колином ехать страшно: там всё чужое, что я там буду делать? И здесь оставаться – тоже: кто его знает, что тут завтра будет? Я так не люблю выбирать… Я люблю, чтобы всё как-нибудь само решалось.

В этих словах Карандаш услышал предложение выбрать за нее и уже с уверенностью произнес:

– Знаешь что, поехали сейчас ко мне. А там разберемся.

Она взяла его за руку, кажется, с благодарностью, что он хоть на время избавил ее от необходимости выбора.

Карандаш, как и Лера, жил с родителями. Они не возражали против того, чтобы он приводил к себе девушек, но он всё равно стеснялся и позволял себе это лишь в самом крайнем и серьезном случае. У двери он предупредил Леру, чтобы говорила шепотом: родители скорее всего уже спят и нужно постараться не разбудить их. Они прошли, не дыша, через темный коридор, но Лера задела вешалку, с нее что-то упало, и в комнате отца зажегся свет. Когда Карандаш включил у себя лампу, вид у Леры был испуганный и виноватый. Он протянул руку ее погладить, но сквозь закрытую дверь донесся отцовский кашель, и он замер. Лера беззвучно засмеялась и стала, складывая пальцы и поднося их ко рту, показывать ему, что ей нужно в туалет. Это был не настоящий язык глухонемых, а немая азбука, которой пользовались в детстве, чтобы, например, подсказывать в школе отвечающему у доски, – Лера помнила ее до сих пор. Карандаш проводил ее, заглянул к отцу: тот уже выключил свет, но, конечно, еще не спал, вся темнота его комнаты прислушивалась. Лера вернулась, они еще немного заговорщицки поперешептывались, и чем обыкновеннее были слова, тем многозначительнее звучали они, произнесенные шепотом; чем глуше был этот шепот, тем красноречивее вырастали Лерины глаза, преувеличивая таинственность и смеясь над ней. Они старались двигаться как можно тише, но от этого каждый случайный звук раздавался еще громче. Оставалось только поскорее лечь в постель. Дальше слова были уже не нужны, но вынужденная игра в соблюдение тишины продолжалась, и Карандаш прикрывал Лере рот рукой, чтобы она, забывшись, не застонала или не вскрикнула. Он видел, как дрожат ее губы, удерживая рвущийся наружу крик, как распирает ее изнутри этим бьющимся взаперти криком, от которого корчится в конвульсиях ее худое тело…

Когда Карандаш вновь обрел способность слышать что-то еще, кроме Лериного дыхания у себя в ушах, он различил звук отцовских шагов, сначала в коридоре, затем на кухне. Потом раздался шум воды, падающей в чайник, – видимо, отцу не спалось, и он решил выпить чаю. Карандашу тоже хотелось пить, но совсем не хотелось идти на кухню и встречаться там с отцом. Нужно дождаться, пока он вернется к себе. Сколько он будет пить свой чай? Десять минут, пятнадцать? Карандаш обнял Леру и приготовился ждать. С кухни доносились осторожные звуки: шарканье, позвякивание ложечки, старческий скрип стула. За окном проехала машина, издалека раздался приглушенный расстоянием вой сигнализации, потом стих…