Собаки

Заглянув в решотку, вделанную в ящик, я увидел не тигренка, а маленького белого бультерьера. Он сделал попытку схватить меня зубами, как старался схватить всех и все, что держалось на недостаточно почтительном расстоянии от него, а злое рычание его раздавалось все чаще.

Есть два рода рычания: одно — глухое и низкое; это вежливое предостережение, деликатный намек; другое — громкое и на более высоких нотах; это последний сигнал перед нападением. Рычание бультерьера было второго сорта.

Я люблю собак, и мне казалось, что я знаю их хорошо. А потому, отпустив носильщика, я взял мой универсальный карманный нож-зубочистку-молоток-отвертку-клещи-штопор (изделие нашей фирмы) и открыл решотку.

Хорошо оказалось мое знание собак, нечего сказать! Маленькая собачка рычала, как бешеная, при каждом ударе по решотке, а когда я открыл ее, бросилась из ящика с явным намерением вцепиться мне в ногу. И если бы одна из ее лап не попала в решетку и не зацепилась за нее, собачонка наверное укусила бы меня.

Вспрыгнув на стол, я старался убедить ее успокоиться. Я всегда верил, что слова человека оказывают действие на животных; если животные даже не понимают их, то во всяком случае могут уловить хоть отчасти их общий смысл. Но собака отнеслась презрительно к моим попыткам успокоить ее.

Сначала она заняла позицию под столом и, внимательно осматриваясь кругом, выжидала случая схватить меня за ногу, если я вздумаю спустить ее. Я был уверен, что мне удалось бы усмирить собаку взглядом, но я не мог воспользоваться этим средством, потому что занимал неподходящее для этого место, или, вернее, потому, что неподходящее для него место занимала она.

Итак, я очутился в плену. У меня очень хладнокровный характер. Усевшись, в позе портного на столе, я спокойно закурил сигару, а мой маленький мучитель, сидя под столом, продолжал сторожить мои ноги.

Я вынул из кармана телеграмму и снова прочитал ее: «Посылаю тебе замечательную собачку. Обращайся с ней вежливо: это безопаснее».

Думаю, что не столько благодаря моей вежливости, сколько благодаря хладнокровию, рычание через полчаса прекратилось.

Через час бультерьер уже не кидался на газету, которую я осторожно спускал со стола, чтобы узнать, не изменилось ли к лучшему его настроение. Должно быть, раздражение от заключения в ящике начинало у него проходить.

Когда я закурил третью сигару, собака подошла к камину и легла около него; но она продолжала следить за мною: я не мог пожаловаться на недостаток внимания с ее стороны. Она косилась одним глазом на меня, а я смотрел обоими глазами не на нее, а на ее хвост. Махни она им хоть раз, — победа была бы на моей стороне; к сожалению, хвост ее оставался неподвижным.

Я взял книгу и продолжал сидеть на столе, несмотря на то, что у меня сводило ноги и огонь в камине начал гаснуть. Около десяти часов вечера стало очень холодно, а в половине одиннадцатого огонь в камине совсем погас. Мой «подарок» встал, зевнул, потянулся и отправился под кровать, на лежавший там меховой ковер.

Я осторожно шагнул со стола на шкафик, со шкафика на каминную доску, а с нее на постель и, тихонько раздевшись, лег не вызвав раздражения в моем повелителе.

Еще не успел я заснуть, как услыхал шорох, и кто-то, забравшись ко мне на постель, придавил мне ноги. Бультерьер, очевидно, нашел, что на полу холодно, и решил воспользоваться всем, что было лучшего у меня в доме. Он свернулся у меня в ногах и притом так, что мне было очень неловко. Я хотел поправиться, но как только я чуть-чуть шевельнул ногою, собака так яростно вцепилась в нее, что только толстое шерстяное одеяло спасло меня от раны.

В продолжение целого часа старался я принять более удобное положение, передвигая ноги каждый раз только на волосок, когда наконец смог заснуть.

Ночью бультерьер несколько раз будил меня своим сердитым ворчанием. Он должно быть, был недоволен, что я шевелю ногами без его позволения, а один раз зарычал, повидимому, только из-за того, что я захрапел.

Утром я проснулся раньше Снэпа[1], — так назвал я бультерьера. Некоторым собакам довольно трудно подыскать имя; другие как будто сами дают себе имена, так легко их прозвать.

Итак, я проснулся в семь часов, но Снэп еще спал, и потому… мы встали в восемь. Он не обратил никакого внимания на слугу, затопившего камин, и позволил мне одеться не на столе. Уходя завтракать, я сказал бультерьеру:

— Многие на моем месте расправились бы с тобою с помощью хлыста, любезный друг, но я знаю средство получше. В настоящее время доктора одобряют лечение голодом. Я испробую его.

Может быть, это было жестоко с моей стороны, но я целый день не давал Снэпу есть. Дверь, в которую он царапался, пришлось потом перекрашивать. Но зато вечером он позволил мне накормить себя из рук.

Через неделю мы сделались друзьями. Снэп продолжает спать у меня на постели, но теперь разрешает мне шевелиться и не кусает мне ног.

Небольшая голодовка сделала чудеса. Через три месяца мы стали неразлучны, и Снэп вполне оправдал рекомендацию моего приятеля.