Собачий царь

В зеркало заднего вида больше не смотрю, пусть она хоть как мне оттуда подмигивает. Крепко держусь за руль, словно за спасательный круг, минуты оттягиваю, лишь бы до начала драки успеть. А шум нехороший позади слышится, набирает силу. Но толкаются на этот раз вроде бы шутя. И «Когда переехал – не помню» орут. Тих-человек бузит, огрызается, но уже пошла злость на спад. А пассажирка долгожданная в какой-то миг терпение потеряла, глазки в гневе сузила, огонёк синий у неё в руках сверкнул. Откуда она его взяла? На вид стала ядовитая и опасная, огонёк синий всем в морды тычет, в полный голос угрожая:

– Только дёрнитесь кто-нибудь. Водила, едь быстрей, домой хочу.

И запахло в салоне палеными волосами. Вот, думаю, и девушка, хрупкая на вид. Теперь я бы её не узнал: глазами сверкает, волосы растрепались, щёки разрумянились. Все остальные притихли и по струнке вытянулись, как в школе, когда директриса на урок заглянула. Стараюсь не шевелиться и я. Несусь и шепчу про себя, обращаясь ко всем, кто мне с неба помогает, чтобы летели впереди и как-нибудь уберегли от аварии большой и малой, от пешеходов невзрачных и от ссоры дальнейшей. Тем временем сзади, кто посмелей, предлагает:

– Лип, давай лучше дружно споём: «Когда переехал – не помню…» Водила, начинай, подай хороший пример, а мы подхватим.

Половина вразнобой поёт, остальные что-то шепчут в мобильные. Пассажирка долгожданная пригорюнилась, глазки чёрные в зеркальце на меня грустно блестят, мол, нет у меня заступника, и ты, Водило, – ещё тот лопух. Мол, нету со мной мужика, и ты, Водило, – гнилой пень.

Но вот уже и Одинцово, поворот налево за светофором, теперь к тому дому, где вывеска «Салон красоты». Пассажирка на волю выпрыгивает, всей худой фигуркой распрямляется, узкими бёдрами покачивает, жинсами тугими насвистывает. Нежданно-негаданно, наклонившись возле моей двери, коготком в окошко стучит, чтобы стекло опустил.

– На, Водило, – говорит, а в глаза смотреть избегает, – получи свои.

Переругиваясь на ходу, раскатисто в ночи распевая, восвояси вся гурьба двинулась. А я у обочины стоял, наблюдая, как пассажирка черноглазая за поворотом исчезла. Взгрустнулось чего-то. И никого по дороге подбирать не стал, ехал один, слушал песни про ревность, ссоры, расставания и другие неприятности людей. А когда к дому подъехал, заинтересовало, сколько же она дала. Разворачиваю – новенькое царство, а на краешке телефон жирным карандашом для глаз намазан. Когда она его рисовала, когда успела, не углядел. Одним словом, тёмная девка. Так в одну ночь и денежка заводится, и судьба наклёвывается. Так вот мы с Липкой второй раз увиделись и познакомились окончательно.

Дело близится к вечеру, уж темно. Симонов шею вытянул, руку к бровям приложил – высматривает, не идёт ли кто. Для тех, кто к нему впотьмах направляется, Симонов Молчальник виден за версту. Ещё не выбравшись из людного перехода, в шарф шепчешь: «Вон он, жив-здоров, притаился за деревьями, бродит за кустами». Тут обычно и Водило втягивал шею поглубже в воротник, бежал от метро, от города, из косого проулка, от квасного ларька, уносился из омута хмурых прохожих в объятия Молчальника.

Но чего-то сегодня Водило распрямился напоказ, дублёнку не застегнул, полы разметались, будто доказывая всему народу, что свитер шерстяной, с косами, а под ним грудь широченная, молодцом-колесом. Сегодня Водило на прохожих свысока поглядывает, петухом клювачим вышагивает, шапки на нём нет, ветер задиристый врывается в его вихры.

Вокруг метро в любое время – базарный день. Торгуют чесноком, перчатками, солёными огурцами, тапками, брусникой и лотереей. Продают чаще басурманки-старухи, без криков, без прибауток: холодно им в такой-то мороз. Перетаптываются, семечки лузгают, шелухой осыпая затянутый наледью асфальт. Дух чесночный да квашеный в воздухе носится. Голод растравливает, ненасытный жор баламутит. Жмётся Симонов за клёнами, бродит между самодельных из подручного хлама гаражей, топчется среди покосившихся заборов. Местность мокрая, постылая, на левом крутом берегу Москвы-реки, возле высохшего Лисьина пруда и заболоченного Медвежьего озера. С тех давних пор, как поставили Молчальника здесь сторожить, разрослась за его спиной свалка отслуживших век газовых плит, холодильников, телевизоров и велосипедов, но сейчас всё прикрыл-облагородил снег, будто перед свадьбой убрались. А чего сторожить велели, он запамятовал. Может быть, не караулить ему надо, а ждать кого. Или вовремя предупредить. Или в нужный день выслушать. Не упомнит. Так и обжился в фанерной времянке. Так и будет топтаться по сугробам, пока не отпустят. А кто отпустить его должен и когда это будет – неведомо. Ошивается Симонов на ветру, щурится на дорогу: вон Водило. Без рукавиц, без шарфа, дублёнка у него нараспашку, в глазах пренебрежение, меж бровей залегла суровая морщина-гряда. Как барин, вышагивает, не чувствуя, что мороз нешуточный. Никогда раньше Симонов за ним такого не замечал.