Собачий царь

Пару недель спустя, под вечер, дремал Симонов на ступеньках времянки. Обжигался вдохом, согревал выдохом замерзающих на кустах синиц и растерявших обмёрзлые лапки голубей. Хохлился Молчальник, скрипело его заиндевелое одеяние, шуршали под валенками колючие сугробы. Вдруг почудилось: сегодня непременно придёт. Что Симонову в Вадиме? Ну, мается человек. Буксует его сказочка. Девка попалась лживая да черноглазая – что особенного? Разве другие не маются? Любого спроси, вон, кто на голубой от мороза улочке снегом хрустит, сигареткой дымит: разве у них всё складно, разве они свои ложки с ухой донесли до рта, ни капли не растеряв? Так-то оно так, но почему-то мил Симонову Вадим, пустоватый и шебутной человек.

Опять Водило с голубой улочки нырнул в чёрную неосвещённую прорубь ночи – плёлся по сугробам, через пустырь. Только телефон в руке его светил зеленоватым экраном, пока не утоп в кармане. Вид у Вадима взъерошенный, словно оторвался заяц от гончих, прислушивается к погоне, задыхается и дрожит. Снова не пустился свои случаи городить, не шутил, не вилась в его руке мушка-огонёк. Был Вадим пронизан хворым, сумбурным покоем, как тот, кто понимает, что надо срочно взяться и одним махом всё исправить. Постоял на пустыре, больше себя убеждая, что все осилит. Попечатал на снегу подошвами, поднял воротник, прикрыл ладонями звенящие от холода уши и побрёл к метро. А мороз сухой, жгучий – пробивал насквозь, подгонял бежать.

Затаив дыхание, смотрел Симонов ему вослед. Выискивал в толпе задиристую походку, пока окончательно не потерял из виду, а сам знал: ничего толкового у Вадима не выйдет, только изведёт себя, загоняет молодец. Вздыхал Симонов, да не согревали ночной воздух его вздохи. Дремал Симонов, да были тяжелы, мутны его сны. Эх, мало ли удальцов зарыто в эту самую землю пустыря? Мало ли людей истощили хлопоты, иссушили тревоги? Молчальник дышал с хрипом, постанывал еле слышно – болела обгорелая рука. Темнота пустыря укутала его чёрным плащом. Неприметный, тишайший, дремал Симонов на ступеньках времянки, а грезил тремя городами: земляным, деревянным и белокаменным. Даже во сне, среди колец бульваров, среди змеистых улиц выискивал – где-то сейчас Вадим, дело пытает, бездельем мается или с похмелья на диване валяется? Симонов догадывался с превеликой печалью: что сейчас ни делай Вадим, где ни броди, всё это зря, всё обречено, как деревянный город, который рано или поздно погорит и на его месте возведут каменный, под тем же именем, а всё же новый, не тот.

Раззадорилась Зима-молодица, заметалась белой бабочкой над городом. Как пошла печали из себя выстуживать, грусть-тоску из сердца ледяного выдыхать – не унять её теперь, не сдержать. Доставала из рукава шубейки метели, выпускала сновать по улицам. Вьюги колкие целыми стаями вырывались из её груди в поля подмосковные. Уже далеко за морем-океаном цветут груши, вишни, всякие другие сладкие на вид, неизвестного имени, неопознанные на зубок фрукты, а на Арбате не знают, куда девать снег, как бездорожники ото льда отскрести. Ночь начинается после полудня, мороз лупит по щекам. Вот и кутаются прохожие, кто в шубу, кто в тулуп, а толку нет: чихают, раскатистым кашлем пугают старух, сгоняют ворон с берёз, – аж в соседнем переулке слыхать.

Зимой человек московский бродит в полусне, на каждом шагу в себе сомневается, загадки всякие судьбе загадывает, сказочку поновее высматривает. А продрогшие псины трусят ненароком поблизости, дружелюбно хвостами повиливая. Юркают бездомные дозорные возле ларьков цветочных. Шастают зоркие осведомители по тротуарам. Нет да нет в лица всматриваются, взгляды тревожные ухватывают, будто невзначай, в глазах любмела окраинного, дзевоя приезжего затаённые мыслишки читают. Зимой у Симонова рассказчиков хоть отбавляй. Прибегают люди поведать шёпотом и криком. Чтобы не расплескать, без утайки приносят свои печали в горсти. Остерегаясь, как бы ненароком по утрам не завыть, скорей приходят на пустырь: горести-сомнения вышептать, из груди да в снегопад невзгоды выдохнуть. Чтоб со сказочкой своей как-нибудь свыкнуться и без горечи её продолжать.