Трижды уезжал Башляй из городка, трижды убегал без оглядки ранним утречком, с чемоданом в руке по горбатой улочке, сжавшись и ссутулившись, будто вор. Трижды бросалась Зина за ним вдогонку. В халатике домашнем. В летних туфлях. От ветра колючего, от поцелуев первых снежинок укрывалась ковровым платком. Разрумяненная, на полпути беглеца перехватывала. В грузовике тряслась. На «уазике» догоняла. С автобуса снимала, из вагона скорого поезда выманивала, из попутной машины вытаскивала, путь в отчаянье преградив. Перламутровыми слезами, ароматом жасминовым, воротничком кружевным, просьбами и мольбами узорчатыми трижды возвращала Зина неразумного своего Башляя назад.
Как назло, в тот год морозы медлили. Пять раз крепкий снег выпадал, но пожирала за ночь сугробы земля ненасытная. И стояло озеро неприкрытое, тёмной, ртутной водой умывало морды валунов прибрежных. Одолжил Башляй у хромого рыбака Афанасия, бывшего своего одноклассника, старую моторную лодку. Погрузил чемодан ближе к полуночи, в материн мохеровый шарф укутался и поехал наперегонки с ледяным ветром по лунной дорожке на дальний берег. Там рыбацкая деревенька из трёх домов в тумане чернела, в километре от неё дорога просёлочная. На попутной машине минут тридцать будет до ближайшей станции железнодорожной. На которой скорый поезд московский по ночам три минуты стоит. Вроде правильно рассчитал Башляй, должен был он на ночной этот поезд успеть. И летел на моторной лодке, блики на воде наблюдая, назад не оборачиваясь, ветром захлёбываясь, заслоняя от снежинок лицо. Дважды глох мотор, рыкал, скрежетал, заводиться отказывался. Оборвалась при заводе цепь ржавая. Задубевшими от холода пальцами за обрывок со всей силы дёрнул Башляй, все тревоги и горечи в тот последний рывок вложил. И минут через десять причалил к дальнему берегу. А моторную лодку почтальону Сергеичу, как и было условлено, оставил.