Собачий царь

Хорошо помнил Посвист, что может по осени омутница шалая водителя до одури отуманить, до слезы разжалобить, до смерти зацеловать и с собой в глубокий омут утянуть. Это она только с виду красавица: шубка песцовая, глазки синие, беретик. А спиной повернётся и окажется уродиной косявчатой: ноги с копытами, на носу чирей, на щеке шрам, на животе дыра, и свисают оттуда кишки зелёные, тиной озёрной затянутые. Говорят ещё люди знающие: на кого она глянет из-за плеча оком курячьим, над кем усмехнётся ухмылкой зубатой, у того болото по душе растекается, непролазные овраги в уме заводятся, опустелые колодцы в сердце чернеют. Утверждают, что можно от неё отшутиться, молчанкой одолеть или в поле под дождём ноябрьским вприсядку переплясать, но мало кому это удавалось. Много чего ещё припомнилось Посвисту, но всё ж одержало верх любопытство. Потянуло узнать, что эта штучка лихая поведает, как назовётся, кем обернётся. Вот и затормозил.

Скинула омутница перчатку-паутинку, отворила дверку «Чайкину», с почтением поклонившись, внутрь заглянула.

– Здравствуйте, – вымолвила тихо и вкрадчиво, – куда направляетесь?

Ей в ответ хмыкнул Посвист, ожидая, что дальше незнакомка произнесёт, чем потрясёт.

– Я-то вот в Москву собралась, – и указала глазами на сундук синий в мелкую клеточку. Ой, нескромно тот сундук на обочине красовался, дородные бока раздув. Пахло от него заморским повидлом, травами-муравами пряными, мыслями не трезвыми, а пьяными.

– Если и вправду в столицу намылилась, залазь, подвезу, – кивнул старик на заднее сиденье, сам по щитку стучал, искоса за красавицей озёрной наблюдая. «Очень уж приглажена, припомажена, белой пудрой щедро осыпана, всяким блеском каким-то усеяна. Шубка песцовая на ней надета: ни рубля сама не заработала, уж и разодета. Ручки белые не намозолила, а в сапожки лаковые обута. Выбралась из озера-пруда без труда, вышла из леса – ни травинки на ней, ни паутинки, ни еловой иглы, ни сосновой смолы. Среди лиственниц пробиралась, а шубка новенькая, без сучка без задоринки. Но пуще всего удивляют колготы заморской работы: жемчугом блестят, неприлично переливаются, для кого среди лесов-то стараются?»

Втиснула незнакомка сундук на заднее сиденье, сама рядышком уселась. Ничего она не выспрашивала, ни о чём не рассказывала, загадок не задавала, прибауток не шутила, только сапожки носовым платочком ласкала, боярские мысы до блеска натирая. «Ох, не ожидай от попутчицы такой ничего хорошего. От приданницы с сундуком барахла не жди радости», – плюнул Посвист через правое плечо, небыль разогнал, чтоб не мешалась жить. И решил, от негодных домыслов отмахнувшись, обождать-приглядеться, из попутчицы молчанкой слово вытянуть.

Сколько вёрст – не ведомо, сколько дней – не считано, летела «Чайка» от северных морей, от ледовитых вод, неслась из сонного царства, таёжного государства. Разбивался голубой воздух вдребезги, разлетались от примятых крыльев стаи студёных ветров. Клонились сухие травинки, жухлые былинки, качали головами дикие яблоньки, кружила-металась над лесом сухая листва. Радио столичные в этой глуши не водились, петь не хотелось, вот и ехали без музыки, молчком.

Притихла незнакомка на заднем сиденье. Под морозными взглядами водителя, как могла, развлекала себя: ноготком ледок со стекла скребла, в мутный глазок высматривала, по каким краям едут. Нечем было порадоваться за окошком, тянулись вдоль дороги дремучие леса. Липы голые чёрными пальцами за небо цеплялись. Ёлки в синих колпаках облака щекотали. Отплясывали вдоль канав замарашки-берёзки в латаных фуфайках. И мелькали их стройные ножки, белые сапожки. А небо было ясное, голубое, с пёрышками-облаками. Молчала омутница, а сама бледнела от возмущения: кто берёзки растрепал да бросил, кто рябины-осины разул-раздел и на стылый ветер выставил? Неухоженные, неодетые дрожат они, по сырой листве чавкают, словно зимцерлы придорожные, одно расстройство глядеть. Поджала губки, в сундуке порылась, извлекла коробочку стеклянную. А в коробочке той сверкало чего-то. Отворила омутница потихоньку окошко, чтобы хмурый старец не заметил. И щепотку блеска озёрного липам-нищенкам швыряла. Ленты шёлковые из кос выплетала, берёзкам-сироткам на радость.

Тянулось-петляло среди чащ шоссе, паслись по сторонам столбы рогатые, проводами связанные. Ни старик с клюкой, ни малец в кроссовках навстречу не выходил, платочком-лоскутиком вослед не махал. Только где-то вдали, ой, не вовремя, не к добру будто проснулась кукушка и давай чужие года пересчитывать.