Собачий царь

А голод с каждым днём всё сильнее жжёт, силы и кровь высасывает. Говорят, разгорелась эта хворь потихоньку, хата за хатой – незаметно завоёвывала город. Разучились люди удивляться да радоваться. Головами поникли. Неохотно слезли с тёплых печей, сорвались с табуреток нагретых, от перин пуховых оторвали сутулые спины да костлявые задницы. Заметались как угорелые, побежали искать веселья да забытья. Так-то жор великий московский разгорелся, так-то голод столичный буйный начался. И никого не помиловал на своём пути. А что дальше – потом доскажу. Идти надобно – зовут меня».

Ни «здравствуй», ни «прощай» между строк не найдя, ни отчаяньем, ни надеждой от письма не заразившись, растерялась Лопушиха. Аж холодным потом истекла. Самогона бутыль голубую, до краёв переливчатым пойлом полную, кинулась из подпола доставать. Но потом про больное нутро припомнила, освежила в памяти, как запрошлой зимой, перепив, неделю пылала. И решила сначала у Кручининой одолжить задушевный совет. Приготовила ей для примирения на халат материи байковой. Голову ломала, как бы это хитро выспросить, чтобы суть да дело из письма соседка вычерпала и чего-нибудь об умыслах Лохматого прояснила. А ещё задумала Лопушиха уломать-упросить громилу Крайнева, чтобы перевел он с мужицкого говора на человечий и чего-нибудь толковое из послания о Лохматом разведал.

Но назавтра, ближе к вечеру, захлопнула Кручинина перед носом Лопушихи дверь входную. Сучность свою в полный рост показать вздумала. На стук настойчивый не вышла. Чтобы причитания да всхлипы горькие от своей избы отвадить, телевизор на всю катушку запустила. А подношение, свёрток с материей байковой, так и лежал у неё на крыльце с тех пор нетронутый.

И вернулась Лопушиха в свой вагончик нетопленый ни с чем.

А ещё через день Крайнев от неё занавески задёрнул. Поначалу на крики Лопушихины всем телом он вздрагивал, с состраданием вздыхал раскатисто. А ещё тревожился, как бы это она стекло на терраске кулаком не вышибла, пятками колотя, не проломила входную дверь. Потом застыл Крайнев на табурете посреди комнатки с портретами родителей. На узоры ковра поглядывал, трещины печки осматривал, вспоминал всякое прошедшее и зачем-то сильно грустил. Побежали перед глазами его бывшие уточки, курочки, индюшки, цыпочки. Как наяву послышалась отцовская присказка: «Мужик, помирать собирайся, а землю паши!» От визгливых криков Лопушихиных наотрез он отмахнулся: что-то снова заныл левый бок, в который она вилами пырнула. Руки на колени уронил Крайнев, всхлипнул обиженно. Так выходить и не надумал.

– У, перемётный… Ладненько! – топнула ногой Лопушиха, чуть не проломив столетнее крыльцо. Кулаки в бока упёрла и решила назло соседям бездушным у кого другого, поверней да помудрёней, одолжить совет.

Час-другой обождав, выскользнула она в полночь пасмурную из нетопленого да тесного вагончика. По сторонам воровато озираясь, пробиралась по слякоти к той двуствольной антоновке, которая за поленницей у Кручининой три десятка лет чернеет, кислыми морщинистыми яблочками осыпая по осени всю округу. К дереву по-сиротски прижалась Лопушиха, в расщелину тоску-кручину вышептала, на соседей бессердечных нажаловалась. Щёку к коре прислонила, ухо к культе ветки прижала, письмецо Лохматого развернула впотьмах. Ожидала она, что игоша, безымянный младенчик Кручининой, под яблоней этой десять лет назад похороненный, проснётся, сжалится, да и разъяснит напрямик: как рассказ витиеватый истолковывать, на что письмо намекает.