Смерти.net

Да, да, да, это ужасно депрессивно. Я оправдывала его как могла: убитой быть тяжело (поверь, я знаю, о чем говорю), но убийцей – еще тяжелее (поверь, я понятия не имею, каково это).

Почему-то эмпатия мне не давалась – мой эмпатический алфавит автоматически застревал на стучащей зубами морозистой «д-д-д»; неужели зеркальные нейроны в копию не вошли, выдав мне бесчувственный некомплект? Или у меня всегда было плохо с эмпатией? Почему у меня нет доступа к его чувствам или переживаниям? Был ли доступ раньше – в наши белковые времена близости как обмена биоматериалами? Мне хотелось верить, что после объединения контекстов мы – мертвые – должны стать более эмпатичными друг к другу. Увы, порой наша взаимная коммуникация наполнялась все теми же слоистыми сияющими зияниями и провалами, белеющими, как снежное поле, областями звенящего незнания, как и в настоящей жизни. Никто никого не понимает, никто никого не чувствует, и при этом мы – одна сеть.

Как это хорошо, грамотно спроектировано – все как настоящее.

Но настоящее здесь – лишь вещи, лишь письма, лишь мои кладбищенские коты, которых я непременно найду.

Муж вполне мог быть в депрессии из-за злости на меня по поводу А. Выразить ее он не смел, потому что наша мучительная совместная тайна превратилась бы в мистическое постфактум убийство на почве будущей ревности. Ревность к мертвым – очень токсичная штука, взрывается, как бомба, во все направления, разрушая будущее и прошлое. Можно ли убить человека за то, что после того, как ты его убил, он, не зная еще, что убил его именно ты, предаст тебя?

Можно ли вообще думать таким образом? Подобная вневременная логика, похожая на сновидческую и смешивающая прошлое с будущим на равных, как мне казалось, была свойственна только дубликатам; при жизни (могу ли я так говорить? почему всякий раз жизнь у меня – будто оговорка, описка, ослышка?) я мыслила иначе.

* * *

– Я в молодости смотрел похожий сериал, кажется, – грустно сказал муж однажды утром. – Про то, как живут вместе муж и жена, и оба умерли. Но на самом деле умерли не оба – кто-то из них кого-то убил, и они живут вместе. Только вот беда в том, что такого сериала не было. И молодости не было. И не будет уже никогда. И даже если ты это запишешь, сериал по этому не снимешь, потому что это какая-то вязкая бессюжетная херня.

Эпистолярный фильм, мысленно ответила я. Сериал, снятый по комплекту неотправленных писем в прошлое. И пусть ты не услышал мой ответ, он уже есть, существует и влияет на контекст.

На аукционах мы немножко оживали – все было похоже на нашу прежнюю ветошную жизнь, когда мы ходили в варьете на кибер-Брехта или прожигали пятничные ночи на шестичасовых вагнерианских шоу: пили сахарные лилово-рыжие коктейли с колышущимися в них, как медленные птицы, мясистыми тропическими цветами, веселили незнакомцев шутками в оперном буфете («Ну что ты все смотришь и смотришь в зеркало? кого ты там хочешь увидеть? себя семнадцатилетнюю?»), притворялись, что видим друг друга впервые (опять же способ развеселить незнакомцев), и смотрели на вещи. Здесь мы смотрели на вещи – плюс все остальное. Что только не может быть настоящей вещью! Сахарница. Бездарная, бездарнейшая рукопись (читать невозможно, а удовольствие все равно получаешь). Щербатая груша из воска. Пробка от несуществующего графина. Очень старая, немного прогнившая, пожеванная мышами картонная коробка (тут муж оживился: был бы кот, вот бы он обрадовался, это же царь-коробка! от нее свет, сияние исходит! она прямо портал в реальный мир вещей и чувств! он бы буквально мышей себе высасывал из манящей настоящести этого гнилого картона!).

Муж смотрел на вещи, я смотрела на людей – давай мы с тобой сегодня назовем все это людьми, хорошо? Я высматривала А.: придет, не придет? Пусть А. и был любителем аукционов, он не появлялся. Видимо, откуда-то знал, что я тут буду. Вероятно, я даже слала ему по вечерам сообщения: придешь, не придешь, приходи же, мы тут собрались. Он не отвечал. Я бы и сама себе не отвечала.

Я так привыкла к отсутствию ответов, что, наверное, вся история, которую я хочу тебе рассказать, – о том, что никто никому на самом деле не отвечает.

Помимо А., я высматривала свою бабку (она обязана была находиться среди оценщиков!) или хотя бы своих ктиков – мысленно я присвоила себе все двенадцать, весь этот беленький шерстяной циферблатик. По вечерам я до сих пор искала их в парке, традиционно бегая вокруг зверькового кладбища, но мне перестало везти – хотя, подозреваю, такая категория, как везение, осталась в пространстве шанса, то есть – снова назовем это как-нибудь иначе – жизни.