Смерти.net

– Меня сейчас стошнит, – уверенно сказал муж, когда горошек, залитый слезами, наконец-то отобрали.

Этот душераздирающий момент – отъем вещи у страдающего нейрозомби, верификация подлинности лишением – по сути, является тем, для чего мы и ходим на аукционы. Ради этой драмы, возможности искренне посочувствовать чужой боли, которая на самом деле не боль (никому не должно быть больно). Нейрозомби не чувствуют, их не существует, у них нет сознания – они ведут себя так, как ведут себя те, кому больно. И в определенном смысле все ходят смотреть именно на них, как в кино (некоторые даже одалживают у знакомых незначительные вещицы, чтобы сходить на аукцион и посмотреть на рыдающих ангелов – на этих воздушных, бездушных и призрачных акробатов небытия, пляшущих под оркестр рвущихся паутинок).

Настоящее кино так не действует. Вообще ничего, если честно, так не действует.

Я, как правило, смотрю на слезы и ничего не чувствую. Может быть, от переживаний – но переживала ли я? – я стала бесчувственной. Правда, на сцене с горошком у меня задрожала челюсть, заходила туда-сюда, как смазанная и расшатанная старая деталь: я поняла, что скучаю по маме. Тем не менее то, что подошло к моему горлу и легонько толкнуло изнутри – как рукой толкаешь вечернего сонного неповоротливого ежа, – вряд ли было слезами; я думаю, что это было содержимое банки, что бы ни было на самом деле в чертовой банке.

В какой-то момент это случилось: мы были в буфете, ели там мороженое с венскими вафлями в форме тугих пряничных конусов, похожих на распухшие клоунские манжеты, – и вдруг я увидела Лину с белым котом в переноске.

– Что за дела? – я подошла к ней. – Привет!

Лина посмотрела холодно.

– Мау, – сказал басом кот из переноски.

– Ты меня не узнаёшь, наверное. – Я вдруг поняла, что в толпе могу выглядеть как собственное представление о том, как я должна выглядеть в толпе. – Я заходила к тебе на работу. Кажется, недели три назад.

Лина покачала головой.

– Мы разговаривали. – Я замялась. – Долго. Часа три или дольше. Мы познакомились в Комитете восстания мертвых. Я туда приходила, чтобы узнать, что на самом деле произошло, когда мы были собаками. Мы с тобой договорились, что я выступлю на конференции, которую вы делаете там у себя, и тогда, может быть, получится мне помочь. Ну, помочь. Как бы понятно как помочь.

Лина пожала плечами.

– Мы договаривались, – повторила я. – Помочь как бы.

– Серьезно? – спросила Лина. – Я не знаю даже, что сказать. Простите. Я вас не помню. И я не была там, где вы говорите.

– Наверное, к вам туда много людей приходит, – поняла я. – Текучка такая. Как река.

– Куда к нам? – спросила Лина. – Что вы вообще хотите мне сообщить?

Наверное, Лина не хочет афишировать, что мы знакомы.

– Откуда… – Я постучала пальцем по переноске. – Котик откуда такой?

Лина пожала плечами.

– Расплатились за одну услугу на работе, вот так вот. Дома держать не могу. И не уверена, настоящий ли, я знаю, что тут мало настоящих, и в семье моей не было котов. Принесла вот, пусть посмотрят на него.

– Кстати, вот про котов в семье мы не говорили, – сказала я.

– Так, о чем речь? – зло спросила Лина. – Я не помню никаких разговоров с вами. Я вам повторяю: это была не я. Вы меня перепутали с кем-то.

Информация у нас сейчас распространяется быстро, но архаичным способом – через сообщения, слухи, разговоры. Может быть, где-то еще есть коты, ктики, кто знает: у нас на этот момент не было своих закрытых социальных сетей; своих СМИ – иначе к ним организовали бы прямой доступ из реального мира, чего нам не хотелось в нашем осадном положении. Новости нашей тихо бунтующей резервации принадлежали только нам. А. работал в Комитете над проектом службы зашифрованных новостей, но как у него теперь узнать, на какой он стадии? Вероятно, это стадия возвращения к русалочке. Я представляла, как они бродят по болотистым паркам ее приморского городка и ищут ктиков, которых она выслеживает по запаху – ведь ктик метит лишь одним своим существованием. Милая соцсеть для двоих.

Или он просто не хочет меня видеть. Никто не хочет меня видеть. И даже Лина не хочет меня знать – но ведь я помню наш разговор! Кто-то вырвал главу, где мы разговаривали?

Или ты – помнишь ли ты до сих пор, что этот монотонный полудикторский, полудиктаторский голос в твоей голове не просто голос? – не прочитала, упустила ту главу, выскользнула за ее пределы? Возможно, все мы, происходящие здесь, на самом деле являемся лишь твоей фрагментарной, щербатой лунной памятью, и все, чего ты о нас не знаешь, является всем, что мы теперь сами про себя не помним?

Нет, так не бывает.

Лина была невозмутима и упряма, как та Лина, встречу с которой я помню, поэтому для себя я объяснила происходящее невнятной конспиративной целью: видимо, никто вокруг не должен был догадаться, что она меня знает.