Смерти.net

Мой личный бар (беленькое, бледненькое, холодненькое) – кладбище домашних животных – находится в лесопарке всегда; но в этом невнятном «всегда» кладбище было вполне свежим и выглядело нелегальным: видимо, там хоронили своих зверьков те, у кого не хватало денег на нормальные зверьковые кладбища и тем более новые световые захоронения, а отдавать любимца в муниципальный звериный крематорий для смешивания с коллективным пеплом, всеобщим бессмысленным горем – казалось кощунством. Хомячок Жора («Прости, не уберегли»), хаски Лайка (тьма поглотила буквы), Лиза Лизард («Навещай нас иногда, пока мы сами по эту сторону» – но как они узнавали навещавшую их Лизу, как отличали ее от других ящериц, наверняка заполонивших дом?), карликовый черный пудель с подозрительно неподходящим именем Ретт («Интеллект, благородство, любовь» – в карликовом пуделе, вы что? Я отлично знала, что такое карликовый пудель, – одно время у мамы жила эта машина смерти, идеально наловчившаяся компостировать мне пальцы, пробивая их, будто кровавые талончики на автобус, который идет в Долину Ненависти В Адрес Карликовых Пуделей, и билет в одну сторону – выбраться из этой долины невозможно, все). Я прекрасно знаю: в могилках нет никаких зверей. С другой стороны (не слишком ли много у всего сторон?), если я попробую что-нибудь раскопать, я запросто могу добыть горсть скорбных милых и мягких косточек, похожих на ириски (да, я раскапывала). Видимо, из-за того, что тогда в детстве я раскопала ласточку, которую за месяц до этого сама же и похоронила за домом: хотела показать ее подружке, которая пропустила сверхценные для всякого ребенка влажные птичьи похороны из-за ненавистной поездки в летний лагерь – эксгумация предъявила ей не ласточку уже, но коричнево-шоколадную текучую карамель с редкими, почти незаметными, паутинчатыми перышками, полностью, как жидкий сургуч, заполнившую целлофановый пакетик – именно туда я упаковывала птичку, как в прозрачный пластиковый гробик. Не вышло ничего сохранить, птичка после смерти таки куда-то упорхнула, оставив вместо себя коричневую кашку. Возможно, если бы мы ее съели, мы бы тоже превратились в птичек.

С обычными кладбищами так не выйдет: у меня не было опыта раскапывания человеческой могилы. Получить этот опыт здесь можно, но сложно – я не уверена, что неподалеку умирал профессиональный раскапыватель могил. Я вспомнила, что когда-то была на большой выставке, посвященной некрополисту Москвину – тридцать-сорок лет назад был такой сумасшедший пожилой ученый, изучавший эстетику захоронений. Насколько я помню, он даже издавал газету «Некрополь» и журнал «Кельтский рассвет». В какой-то момент жизни он начал раскапывать могилы, похищать оттуда девочек или девушек-подростков и делать из них кукол – довольно специфичным способом (кажется, это было что-то среднее между мумификацией, обычным ремеслом кукольника и, как потом удалось убедить кураторов, искусством в духе Йозефа Бойса). Он наряжал кукол в платья, украшал их гремучими водяными нитями жемчуга и коралла, смотрел с ними телевизор по вечерам на длинном кожаном диване. У него были десятки этих кукол-девочек, хранил он их в отдельной комнате, вероятно, у каждой была своя маленькая кроватка. Выглядели они причудливо, тревожно и не очень напоминали девочек, которыми были, и вообще людей: фактически это тоже была коричневая карамель, завернутая в пластик, но восстановленная, воскрешенная при помощи любви – в форме человека или призрачной памяти о нем. Москвин, когда его уже судили (его родители жили с ним вместе и иногда видели кукол, но не думали, что в этом всем брезжит и зияет патология, обычное дело, вдруг у всех сейчас дома странные безлицые куклы с коричневыми ледяными щеками, укутанными в пуховые платки), объяснял: мертвым одиноко! Мертвым невыносимо одиноко! Он просто хотел немного уменьшить степень их одиночества – полностью утолить одиночество мертвых нереально или даже неэтично (одиночество мертвых неутоляемо, я это отлично знаю), но сделать его выносимее – можно, и именно этим он и занимался во имя любви, конечно же, во имя любви.