Смерти.net

Возможно, аналоговый способ что-то сохранить был доступен еще тогда – но только в результате этого невероятного, непостижимого скачка писем сквозь время и континенты. Для достижения такого способа важно было ничего не выбрасывать и точно понимать, что все конечно и ничто не сохранится. Если бы Павлик не утонул или вырос в шумной многодетной семье – как большинство детей на Почтовой, – мамины письма отправились бы на помойку даже не при первом же переезде – или при первой же второй любви Павлика; или его мама бы изорвала их своими же руками, нашлась тут, пишет что-то и пишет! Но его смерть превратила письма в капсулу времени – они стали невыбрасываемым контейнером, избавление от них было против человеческой природы (я вспомнила, как точно сказала та женщина: «Я поняла, что я не могу их выбросить»).

Моя мама всегда все выбрасывала и относилась к вещам подчеркнуто просто: в те дни, когда вся жизнь казалась ей нагромождением памятливого, угрожающего хлама (а этих дней в году было не меньше восьми), от давящего избытка вещей в доме она справлялась буквально за вечер, пробежавшись по комнатам с огромным мусорным мешком. И я теперь понимаю почему (хотя какие я устраивала ей скандалы! В своем рвении избавиться от вещей мама редко задумывалась о том, от чьих именно вещей она избавляется, и иногда страдали мои вещи – если можно назвать страданием разъединение вещи и ее обладателя).

В начале ноября у мамы был день рождения. После того как Восстание подавили, я не могла ей ни позвонить, ни написать. Теперь у меня по-настоящему не было доступа.

Зачем-то я поехала к ней домой в тот день. Не знаю почему. Раньше я никогда не заезжала в тот район, мне и в голову не приходило навестить мамин дом. Но в тот день мне это показалось важным. Я думала, если я поеду к ней – да это наверняка будет пустой дом, там не будет никакой мамы, это понятно, – тем не менее я точно смогу открыть его своим ключом (ключ от маминых дверей всегда болтался на моей связке) и, быть может, просто поваляться на диване в гостиной: к счастью, я слишком хорошо помню, как часами там валялась в какой-то прошлой жизни, безэмоционально всматриваясь в винтажные огоньки на новогодней елке. Ключ подошел, дома никого не было, все выглядело так, как будто мама куда-то вышла (готовила блинчики и вдруг обнаружила пропажу соды) и вот-вот вернется.

Я знала, что она не вернется – даже если я решу вдруг пожить в ее доме, все так и останется в этом состоянии «выбежала на полчаса в магазин», и это невыносимо. Когда заходишь в дома, где живут живые люди, ты всегда зависаешь в этом бесконечном получасе.

Я полежала на диване, завернувшись в плед. Елки не было, хотя я надеялась, что будет (может быть, зайти еще перед Рождеством?). Потом пробежалась по комнатам, стараясь не задерживаться нигде взглядом, – я отлично понимала, что все, что я увижу, будет лишь моей и ничьей больше памятью, и я не была уверена, что хочу остаться наедине с этой памятью.

А потом я увидела трельяж и сразу поняла, что это трельяж.

Да, они были там, все. Внутри шкатулки с аистами из дурацкой соломки.

И они все были настоящие.

* * *

Просто не иди к реке, не иди к реке, ты меня слышишь, не иди к реке в этот день, и ни в какой другой день не иди к реке; в прошлые дни к реке можешь идти, но теперь во всякий день, когда думаешь пойти туда, где река, – не иди, не иди к реке.

Бабушка подкрадывается и бьет Лину линейкой по рукам.

– Снова ты эту дрянь записываешь! Что ты там слышишь! Просто шум один! Ре-ре-ре, шу-шу-шу! Какая река? Где там река!

Лина вырывает из рук бабушки блокнот и кричит:

– Отдай, отдай, это мне, это он мне говорит!

– Это не тебе! – кричит бабушка, вырывая у нее из рук блокнот. Сегодня же она вырвет эти страницы и сожжет их в печке.

И она совершенно права: это не ей, это совсем другому человеку – и даже не совсем человеку.

* * *

Этого не могло там быть, этого просто не могло там быть, повторяла я, пока бежала домой, отягощенная увесистой шкатулкой. Что это? Это просто моя память? Или что это? Как это возможно? Это мое воспоминание о маминой истории? Я так впечатлилась, что моя память сконструировала эти письма?

Это невозможно, это невозможно, это невозможно.

Дома я отдышалась, села на пол, открыла шкатулку и разложила перед собой конверты, стараясь не всматриваться в текст. Фактически это настоящая копия в письмах, только неактивированная, подумала я. Активировать ее не получится – разве что она могла бы стать бумажным человечком, самой легкой в мире куклой из папье-маше чужой памяти, немыслимым образом преодолевшей этот непреодолимый барьер.