Смерти.net

Спасибо, мама, ты всегда говорила, что язык твоей страны – тот, который мог бы быть мне родным, если бы не был таким неродным, – когда-нибудь мне пригодится. Кто бы мне тогда сказал, для чего именно! Родной язык, таким образом – единственный пропуск женщины в мир информированности о том, по какой причине муж нанес ей двадцать три колюще-режущих.

– Я думала, что если попадаешь в чужой мозг, то уже знаешь язык, – сказала я. – Во всяком случае, если это такое же подселение, как у меня было в собаку. В собаке я знала язык собаки, пусть это и был не-язык и не-речь.

– Может, и знаешь. Но если все-таки ты будешь находиться в отдельном модуле и через него контролировать тело – то тебе придется задействовать языковые зоны мозга исключительно с моторной целью. Поэтому на случай того, чтобы диктатор не заговорил на иностранном языке и не запорол свою большую миссию, это должна быть ты. Пусть у тебя и маленькая миссия.

– Маленькая собачья миссия, – кивнула я. – Понимаю. Я подумаю.

Перед тем как попасть в диктатора, я действительно долго думала. Это было невыносимо. С одной стороны, казалось интересным снова попасть в страну, из которой мама сбежала. Я бывала там несколько раз в детстве – мама каждое мое детское, мягкотелое лето привозила меня к бабушке. (Ты помнишь, какая я была? Помнишь, как мы обменивали у маленьких цыган живого богомола на надувную лошадь? Помнишь, как ездили в столичный ботанический сад и я все время ходила надувшись, как та лошадь, потому что была уверена, что в ботаническом саду должны были быть аттракционы, а там царили лишь скучные бесконечные аллеи чайных роз и рододендроновых лабиринтов, исполненных качающихся на ветвях отяжелевших мух с драгоценным благородным блеском? Помнишь, как ты ударила меня по руке в поликлинике за то, что я этой рукой взялась за дверную ручку, которой нельзя было касаться? Если помнишь, пожалуйста, погреми сейчас дверной ручкой, если где-нибудь рядом есть дверь.)

Я не очень радовалась этим поездкам – пусть мама и надеялась, что так я смогу сохранить и приумножить свои скудные знания языка, который однажды, конечно же, мне пригодится. Язык пригождался, чтобы задираться с бабушкой, требовать срочно включить мне видеоигры, отказываться есть кислую мелкую клубнику с нестерпимо душным, неизвестным мне кошачьим запахом. От нападок дворовых детей, мигом вычисливших во мне пришельца, язык не помогал – напротив, как средство коммуникации он ломал все. Пока я молчала, я могла сойти за свою, но стоило мне подать голос, чтобы озвучить свое дружелюбие, вместе с ним я озвучивала и чужеродность, и дворовые дети тут же проявляли ответную приветливость – закапывали меня в песочнице, заставляли лизать кислую, позвякивающую на зубах огромную батарейку, тестировали на мне торчащие из стены соседнего строящегося дома голые бледные, как детские ноги в сползших колготках, электрические провода, ведущие неведомо куда. В данном случае они вели к серии небольших электрошоков, после которых я долго отходила, убегая в невысокие травяные заросли в торце дома – там, где не было ни одного окна, – чтобы уже самостоятельно вырыть себе небольшую ямку, разбросав слабыми руками жесткую, как игрушечные лезвия, траву и вырвав несколько комков дерна: интуитивно я чувствовала, что после удара электричеством необходимо закопать себя в землю. Для закапывания себя в землю язык не требовался. Для того чтобы объяснить детям, почему огромного паука-отшельника не стоит засовывать тебе за шиворот, язык не помогал. Наоборот, он почему-то этому всему способствовал. Язык помогал разве что срываться на бабушке и осыпать ее проклятиями, выученными у этих детей.

Возможно, все эти поездки и вылились бы в какую-то параллельную языковую жизнь, но когда мне исполнилось двенадцать и я смогла более-менее внятно артикулировать свою волю, я наотрез отказалась посещать эти богом забытые места – и как мама меня ни уговаривала, ездить на ее родину я перестала. В качестве компенсации я великодушно согласилась использовать мамин язык в разговорах с мамой, а также с серьезным, немного показушным видом читала книги на мамином языке, взятые из ее библиотеки. Я была готова читать хоть на венгерском, лишь бы не возвращаться в страну этих мелких жидконогих пауков, медленно и вязко свивающихся в волосяные узелки у меня под футболкой. А когда мне исполнилось пятнадцать, необходимость в этих языковых жертвах пропала: мама стала жить с женщиной, и бабушка исчезла из нашей жизни, предварительно прокляв ее и меня заодно триста тысяч раз по скайпу. Я же заметила, что знанием удивительных заокеанских языков можно неплохо удивлять мальчиков, поэтому решила язык не забрасывать.