Синева

– Мы, жители муниципалитета Рингфьорден, – начал он, – пришли к вам с ультиматумом. – Он вытащил листок бумаги и принялся зачитывать: – Мы требуем, чтобы до полуночи сегодняшнего дня вы освободили территорию и не препятствовали строительным работам, решение о которых принято законодательно.

Магнус подошел ко мне и взял меня за руку.

Свейн продолжал:

– Если вы добровольно не освободите территорию в указанный срок, может случиться все, что угодно. Повторяю: все, что угодно.

Он опустил мегафон, убрал бумажку, и его спутников охватило ликование. Они кричали и потрясали кулаками.

Магнус стиснул мне руку и тихо прошептал:

– Хватит, Сигне. Все, хватит.

– Мы и не такое выдержим, – сказала я.

Он выпустил мою руку и направился к нашей палатке.

Я стояла и смотрела на папу. К нему подошли Ларс и еще несколько человек, и все они принялись что-то негромко обсуждать. Я сделала несколько шагов вперед.

– Я останусь, пока меня отсюда не вынесут, – яростно шептал папа.

– Нет, – возразил Ларс, – ты же их видел. И понимаешь, на что они способны. Пора заканчивать.

Тем временем наши гости из Рингфьордена заволновались: послышались выкрики, и толпа стала наступать на нас, медленно, словно крупное, двигающееся ползком животное, и я вздрогнула, увидев, как поблескивают ножи.

Они показывали нам ножи.

Свейн вышел вперед, встал между нами и ими, попытался утихомирить их, однако те по-прежнему кричали и размахивали руками.

– Поганые хиппи, валите в свой Осло!

Свейн заговорил громче, просил их успокоиться, а потом повернулся к папе с Ларсом.

– Дайте нам ответ – и если ответите прямо сейчас, то мы позволим вам спокойно собраться и уйти.

Ларс с папой тревожно совещались, папа сердито насупился:

– Нет. Им нас не победить.

Но Ларс развел руками.

– Тут дети. А они злятся… Из этого ничего хорошего не выйдет.

Все остальные закивали, папа единственный не соглашался, я подошла к нему и встала рядом.

– Если мы уйдем, то проиграем.

Папа вздрогнул.

– Сигне, нет. Ты давай уезжай.

– Но ты-то сам останешься?

– Вы с Магнусом, – голос у папы сорвался, – уезжаете. Прямо сейчас. Ясно тебе?

Ларс усмехнулся.

– То есть собственную дочь тебе жаль, а чужих нет?

Папиного ответа я не слышала – резко повернулась и пошла к палатке, к Магнусу, чувствуя, как горят щеки. Папа не берет меня в расчет, я для него по-прежнему ребенок, маленькая девочка, и это приводило меня в ярость, к тому же мне было стыдно за папу, потому что я, как и Ларс, считала, что он все делает правильно, как полагается, а на поверку, когда ему приставили нож к горлу, вышло, что в своем безрассудном эгоизме он ничем не отличается от других. Папа хотел походить на Ларса, однако до Ларса ему было далеко.

Я подошла к палатке. Смеркалось, и я споткнулась, но все же удержалась на ногах, и в ту же секунду услышала за спиной шаги. Кто-то окликнул меня по имени.

Она бежала ко мне. Сперва я ее не узнала. В кроссовках и куртке она смахивала на мальчишку, а двигалась с прежней легкостью, словно ни на день не постарела.

Это была мама.

Мама и Свейн, Свейн и мама – разумеется, она приехала с ним сюда, а Эльсу оставили присматривать за мальчиками, моими единоутробными братьями, которых я едва знала. Мама приехала сюда поддержать Свейна, поддержать деревню и показать, за кого она – за отель, конечно, но прежде всего за свою новую семью. Зря, подумала я, очень зря. Вовсе необязательно, с тобой и так все ясно, мы знаем, чего ты стоишь, чего тебе хочется, чем ты зарабатываешь деньги и как собираешься обеспечить твоим детям будущее. Зачем ты приехала сюда, чтобы снова продемонстрировать это, только другим способом, зачем опять показываешь, что отрекаешься от меня и всего того, что принадлежит мне, от того, что когда-то было для вас с папой общим?

Я остановилась. Мне хотелось закричать, но нельзя было, потому что с криком пришли бы и слезы, я чувствовала, как они подступают, и потому замерла и ждала, что она скажет, ждала, как она в очередной раз, растравляя мне рану, расставит приоритеты.

Но сказала она нечто совершенно иное:

– Доченька… – Она шагнула ко мне. – Солнышко, ты перепачкалась совсем…

Я сглотнула, слезы рвались наружу, потому что я и правда перепачкалась, и мама это видела. И хотя она больше ничего не сказала, я вдруг поняла, о чем она: пойдем со мной, пойдем домой, полежишь в ванне, пойдем домой, я налью тебе ванну, до краев наполню ее горячей водой, и пену налью, пену, которая пахнет чистотой, пену, которую я для себя берегу, налью, сколько захочешь, я помою тебе голову шампунем «Тимотей», буду долго втирать шампунь тебе в кожу, я потру тебе спину жесткой мочалкой, сотру отмершие клетки кожи, сделаю тебя мягкой, словно младенец, подниму тебя, заверну в самое большое, чистейшее полотенце, стану вытирать тебя, пока кожа не запылает, дам тебе свой халат, просторный и мягкий, и останусь с тобой, на этот раз не брошу тебя и не уйду ругаться с твоим отцом, не забуду тебя в ванне с остывающей водой, на этот раз я буду с тобой, пока ты не уснешь.