Синева

Он появляется – и в ту же секунду снова исчезает, от него до борта всего сантиметр, кит словно нарочно так, будто играет с яхтой, и действительно, вот он снова выныривает со стороны носа, и я вздрагиваю от его громкого дыхания.

Кит удаляется, но потом, развернувшись, возвращается ко мне, скользит вдоль борта, точно желая приласкать яхту, хотя и не касается ее, и мой страх постепенно гаснет.

Обычно они передвигаются парами или группами, этой зимой четыреста китов выбросились на берег в Новой Зеландии, выбросились на берег и не вернулись в море, потому что ждали друг друга, самые маленькие киты вполне могли уплыть, могли уплыть в море во время прилива, однако они остались, не бросили родителей, не бросили стаю, умерли вместе с остальными.

И этот кит тоже вряд ли один, у него поблизости наверняка партнер или детеныш, а под ним – весь океан со всей его жизнью, с бесчисленным множеством видов, и лишь я здесь, на поверхности, одна, здесь только я, бескрайняя гладь моря и бесконечная пустота. Я крестик на карте, точка на поверхности, незначительная, почти невидимая, как и мы все, потому что на расстоянии, сверху, каждый из нас исчезает, то, что видно из космоса, – вода, моря, облака, капли, которые дают Земле жизнь, голубая планета, так непохожая на остальные знакомые нам планеты, такая же одинокая во вселенной, как и каждый из нас здесь, внизу.

Кит мой милый, оставайся, оставайся со мной, останься.

Но в этот миг он скрылся из вида, бесследно исчез, не оставив ни ряби на воде, ни пузырьков, и передо мной вновь водная гладь, огромный, неподвластный никому водный фундамент с его непостижимой системой волн и течений, несложной и тем не менее непонятной.

Кит не вернулся.

Не в силах шелохнуться, я стояла, ощущая палубу под ногами, заледеневшие руки, повисшую в воздухе влажность и легкий ветерок.

Здесь только я – я и морская гладь.

В жизни бывали такие моменты, когда мне казалось, будто у меня есть стая – в Эйдесдалене, Алте, на Нармаде, – но на самом деле я всегда была одна, сейчас и всегда.

По-моему, я осталась одна в ту ночь, когда папа взорвал мост. По-моему, это произошло уже той ночью.

Они встретились там, он и Сёнстебё, посреди ночи, в темноте. Интересно, о чем папа думал, цепляя динамитные шашки к только что сколоченным бревнам, думал ли он о нас с мамой или думал о детонаторах в руках, взрывчатке, об Альфреде Нобеле, который изобрел в XIX веке динамит, с папы сталось бы – размышлять в такую минуту о Нобеле… И когда они отогнали грузовичок и затаились, чтобы привести в действие детонатор, – думал ли он тогда о нас, обо мне? А Сёнстебё – думал ли он о своем сыне, о Магнусе?

Или эти двое мужчин воображали, будто участвуют в войне, а на войне все дозволено, – неужели той ночью на горе они отправились на войну?

Я выдала папу, рассказала маме про них с Сёнстебё, и это стало началом конца, я взвалила на себя бремя вины, я виновата в собственном одиночестве, я сама его выбрала, я обречена на свободу, я не могу снять с себя ответственность. Но динамитные шашки к мосту прицепил он, они вдвоем, и это случилось раньше. Я была полной девочкой с чересчур громким голосом, я застряла в стеклянном шарике, и у меня не хватало сил выбраться оттуда.

Ты ничего не знал, Магнус, о мосте и о той ночи, которая свела нас с тобой. Я была одна, а ты стал перерывом в моем одиночестве, однако все, возможно, повернулось бы иначе, если бы наши отцы не взорвали мост. Возможно, перерыв был бы дольше.

Или, возможно, мы вообще не сошлись бы. И я жила бы без перерыва, без тех лет, что были у нас с тобой.

Была бы я без них?

Была бы я без Магнуса?

Хватит.

Хватит, Сигне.

Я нагнала в рот слюны.

Надо поднять парус, я опять хватаюсь за шкот, наклоняюсь и тяну, но случайно задеваю коленом о скамью в рубке, лучи боли устремляются от колена к ступням, к бедрам, по всему телу, я всхлипываю, боль усиливается, и мне приходится думать лишь о боли. Какое-то время мне надо думать только о ней.

Давид

Запах гари мы учуяли задолго до того, как подошли к воротам лагеря.

Сильный. И знакомый. Едкий запах пожара. Он все время там был.

Запах дыма накрыл меня и проник внутрь. В горле першило, глаза слезились, грудь сдавило.

Маргерита бросилась бежать. Я схватил Лу за руку и тоже побежал.

По лагерю метались его обитатели – спасали пожитки или бежали в сторону пожара в надежде помочь.

Калеб показал на пламя.

– Помывочные горят, – сказал он, – кто-то их поджег. Наверняка это мрази с севера, их рук дело, уверен.

– Это женские душевые? – спросила Лу. – Папа, женские душевые горят?

Мы подбежали ближе. Первыми бежали Кристиан, Калеб и Мартин, за ними – мы с Лу, позади – Маргерита. Мы остановились, лишь когда жар обжег кожу.

Горели по-прежнему лишь бараки, и смотрелось все не особо страшно. Такой пожар победить несложно.

– О нет, деревья, – сказал Кристиан.

Деревья, тенистые деревья, помогающие сберечь прохладу, были в опасности. Ветки нависали над бараками. Если пламя перекинется на деревья, пиши пропало. Нам не останется иного выхода, кроме как уйти отсюда. Бежать, как мы бежали из Аржелеса.