Синдром публичной немоты. История и современные практики публичных дебатов в России

При этом сама мысль о кризисе учения Маркса в нашей стране считалась «святотатством», крамолой. Обсуждения марксизма и тем более сомнения в его канонах не допускалось. Идеологическая машина работала на полную мощность. В вузовских аудиториях читались лекции по основам марксизма-ленинизма. Эти курсы вели люди с вовсе не глупыми, но навсегда «засекреченными» лицами, говорившие без интонации и без эмоций, почти никогда не улыбавшиеся и способные наизусть цитировать целые страницы из трудов основоположников. Они жили в мире властвующих над ними мнимостей, которые, несомненно, оказывались сильнее реальности. В этом мире ничто не обсуждалось, не аргументировалось и, в отличие от религии, все претендовало на аргументированность. Были среди них, марксистов, и откровенные идиоты, тупо читавшие свои лекции по затрепанным машинописным листам, как один доцент Института имени Репина, уличенный во взятках и закончивший свою карьеру заведующим культурно-массовым отделом зоосада.

Но в большинстве своем это были люди разумные, этакие авгуры, даже сами себе не признававшиеся ни в чем, кроме истовой преданности излагаемым идеям. (Их психика раз и навсегда была поражена воспаленной верноподданностью!) За ними стояла таинственная ирреальная власть, они были прямыми инструментами верховного волеизъявления. Их боялись, и было за что [Герман 2006: 198].

Когда иные из них железным и стрекочущим голосом делали на лекциях персональные замечания, помня все фамилии, студенты чувствовали себя как в застенке и потому боялись педагогов-надзирателей до немоты.

По источникам велись конспекты, что было мучительно, поскольку, читая уничижительные пассажи Ленина про «ренегата Каутского», а Каутского, разумеется, не читав никогда, понять все это было немыслимо и, главное, понимать не хотелось – неинтересно до столбняка. Но в нас неуклонно и безостановочно вбивалась мысль, словно солдатам-одногодкам: «Не отдашь честь, получишь наряд вне очереди». Иными словами – мы привыкали к обязательности бессмысленных ритуалов, мирились с ними, теряя силы и желание думать [Герман 2006: 199].

В 1970 году страна широко отмечала 100-летие со дня рождения В. И. Ленина. Как бы в память о вожде в это время рабочие и служащие, включая служивую интеллигенцию всех мастей, сдавали «ленинский зачет», обучаясь во всеохватной системе партийного просвещения. Наиболее добросовестные слушатели этой системы, отличники, получали от парткомов премию – пятитомник Л. Брежнева «Ленинским курсом». Изданный громадным тиражом, этот «шедевр» партийно-политической мысли долго пылился на затоваренных книжных складах, пока не был изобретен освященный правилами «партийной религии» иезуитский способ продвижения пятитомника в массы граждан, интересующихся «современными вопросами теории и практики строительства развитого социализма». Избавиться от подарка было нельзя. Хотя в стране полным ходом шел сбор бумажной макулатуры, в обмен на которую можно было «достать» дефицитную художественную и приключенческую литературу, принимать пятитомник как «вторичное сырье» (по весу) было строжайше запрещено.

Прозорливость западных ученых и ряда коммунистических партий, европейских в первую очередь, в том, что касается констатации кризиса марксизма (и его советизированной версии), принципиально игнорировалась в Советском Союзе. Вера в неисчерпаемый познавательный потенциал марксизма – одна из причин того, что социальные дисциплины слишком поздно обратили внимание на альтернативы марксистскому (монистическому) пониманию мира. Монизм здесь выступал синонимом определенной теоретической «узколобости» (narrow-minded scholars). Именно он помешал увидеть кризис единственно правильного и непобедимого учения и сделать его предметом публичной научной дискуссии и постоянной темой обсуждения теоретических проблем и разделов общественных наук.