Симптом страха

Появление в жизни и судьбе Нэнси романа Рушди, такого объёмного, что тот запросто мог стать орудием убийства, а стал тем, чем был: формой строгой геометрии, хранящей в себе текст и требовавшей права быть прочитанным — стало первым формальным поводом для объявления войны. Строго говоря, мотив для casus belli был один: законное право любого знакомиться с отличными от общепринятых взглядами. Каждый имеет выбор и возможность получать информацию.

Она не собиралась заниматься переводом огромного романа, даже не думала об этом. Собиралась, разве что, бегло пройтись — со словарём диагональю, перед тем, как отправлять обратно в Питер почтой. Правда, уже тогда не была уверена, что это такая уж хорошая идея. С трудом продравшись через десятую часть романа, она была обманута дважды. Во-первых, она ожидала отыскать стихи, а обнаружила прозу. Во-вторых, в книге не было и намёка на «реальный» сатанизм. То есть вообще ничего близкого к культу дьявола. Вместе с тем, текст поражал построением и своей структурой. Сложность синтаксиса, игра со смыслами, многоаспектность языка, выходящая далеко за пределы норматива, были практически непереводимы на другие языки. Да что уж говорить — даже англоговорящему читателю наверняка пришлось немало постараться, чтобы пробраться сквозь эту «лощину» к смыслу. Всё, что она пыталась вытащить наружу, было разнородным смешением чуждого, коллажированными обломками и демонтированной целостностью. Салман Рушди сбивал с ног, равно как и с толку. Он показывал древнюю мистерию о путешествии человеческой души, рассказанную языком литературы, но литературы необычной, литературы с эффектом баррикады, в попытке порушить рациональное, геометрически выверенное пространство худлита. При всей высокой организованности геометрии носителя, его содержимое, искрошённое на первый взгляд бессвязными кусками, нагромождение ничтожного и возвышенного, обречённо отставало от лаконичных форм — аккуратно отпечатанных и переплетённых листов, пронумерованных и одетых в красивую обложку. При самом первом, грубом прикосновении роман напоминал загаженное словами сакральное местечко, place of power, где каждый знак — символический образ или мусор, сумятица звуков, идей, фигур, портретов. От этой груды исходило странное величие: дух революции клубился над вершиной текста, над этой баррикадой гремел глас не человека, но целого народа. Сама Нэнси понимала (и принимала) мысль — именно читатель должен ухватить суть, а не писатель — эту суть передать. Благодаря Рушди она вдруг осознала: любой предмет безграничен для познания, и точку в его познании определяет для себя читатель.

Но даже после такого открытия, она не собиралась заниматься переводом книги, вроде того, что это челлендж — вау, круто! — я её сейчас переведу. Она бы благодарно приняла возможность от проводника, который мог бы обеспечить ей путешествие по страницам миров писателя. Эту возможность мог дать профессиональный переводчик (или группа таковых). Но «Шайтанские аяты» были ненаходимы в русских переводах: ни в библиотеках, ни в книжных, ни в Сети. И Нэнси понимала: что в самом обозримом будущем эти переводы не появятся.

Всё это было очень по-киношному, и отсылка жанра становилась очевидной уже в супрематических пропорциях изображения. Нэнси нравилось думать, что её хроника могла бы попасть на любительское видео полускрытой малоформатной камеры. Со стороны зрителя Аня Окунева продолжала быть среднестатистическим конформным существом — и общий дух картины, её изобразительный ряд и диалоги были бы весьма созвучны аудиовизуальным образам-символам, но только как иллюстрация дуального мира причин, каждая из которых разворачивала новые цепи событий для обновлённой Нэнси. Происходящее «на экране» всё дальше относило её от двух летних недель, проведённых в Петербурге. Она была вовлечена в пространство другого кадра, хотя другой кадр не мог аннулировать питерский «видеоряд». Скорее это был прыжок из реального в гиперреальное для достижения одной-единственной способности — артикулировать происходящим. В Питере Нэнси такую способность, как ни старалась, не могла заполучить. Город с амплуа очаровательного волшебника забивал её вселенную ненужными помехами чудачеств. Не утрачивая своей первоначальной остроты и авантюры, он подчинял расщеплённой логике всякие явления и происшествия, непременно с медленным наездом камеры в лицо.