Шоссе Линкольна

Его лучшим номером была пантомима «Нищий на оживленной улице». Занавес поднимается, и вот он там — пробирается сквозь толпу горожан. Полупоклоном пытается привлечь внимание двух мужчин — они спорят у киоска о последних событиях; сняв помятую шляпу, пытается заговорить с нянечкой, у которой на уме только порученный ей ребенок и его колики. Нищий поднимает шляпу, кланяется, но все просто продолжают заниматься своими делами, как будто его и нет. И только он решается подойти к застенчивой опечаленной девушке, как какой-то близорукий школяр вдруг врезается в него — и шляпа слетает с головы Марселина.

Марселин кидается вслед за шляпой. Но каждый раз, когда, кажется, он вот-вот ее вернет, какой-нибудь рассеянный прохожий случайно задевает ее — и она улетает прочь. Предприняв несколько попыток вернуть шляпу, Марселин вдруг понимает, что ее того и гляди мимоходом раздавит тучный полицейский. Выбора не остается — Марселин поднимает руку, щелкает пальцами, и все замирают. Все, кроме Марселина.

Дальше начинается магия.

Несколько минут Марселин с мягкой улыбкой скользит по сцене меж неподвижных пешеходов, беззаботно, словно ребенок. Потом, взяв у торговца цветами розу на длинном стебле, застенчиво преподносит ее опечаленной девушке. Вставляет свои пять копеек в спор мужчин у киоска. Корчит рожицы малышу в коляске. Смеется, и шутит, и советует — и все без единого звука.

Но, как только Марселин собирается сделать очередной круг сквозь толпу, раздается тихий звон. Замерев на середине сцены, он достает из кармана поношенного жилета прекрасные золотые часы — несомненно, последний привет из иных, минувших времен. Щелкает крышкой, проверяет время и со скорбным видом осознает, что забава затянулась. Убирает часы и осторожно забирает многострадальную шляпу из-под внушительной ноги полицейского, которая все это время висела в воздухе (что само по себе спортивное достижение). Отряхнув шляпу, опускает ее на голову, поворачивается к аудитории, щелкает пальцами — и все, что происходило на сцене, возобновляется.

Его выступления стоило пересматривать. Потому что, увидев номер впервые, думаешь, что по щелчку пальцев все возвращается к тому, на чем оборвалось. Но со второго, третьего раза начинаешь замечать, что это не вполне возвращение. Уходя, застенчивая девушка улыбается розе, неожиданно оказавшейся у нее в руках. Двое спорщиков у киоска замолкают, вдруг усомнившись в своей правоте. Нянечка, так старательно успокаивавшая плачущего подопечного, удивляется его хохоту. Сходив на выступление Марселина повторно, вы бы заметили это за секунды до падения занавеса.

На пике европейской славы, осенью двадцать девятого года, нью-йоркский театр «Ипподром» заманил Марселина обещанием шестизначной суммы за полгода работы. Подстегнутый артистическим азартом, Марселин сложил в чемоданы все необходимое для продолжительного пребывания в стране свободных людей. Но случилось так, что, как раз тогда, когда он садился на пароход в Бремене, биржевой рынок на Уолл-стрит начал свое стремительное падение.

К тому времени как Марселин сошел на пирс в Вест-Сайде, его американские продюсеры прогорели, театр закрылся, а контракт аннулировали. В отеле его ждала телеграмма от парижского банка, в которой сообщалось, что в результате краха он потерял все, и денег не хватит даже на обратный билет. Постучавшись к другим продюсерам, Марселин обнаружил, что, несмотря на европейскую славу, в Америке он абсолютно не известен.

Теперь Марселин лишился не шляпы — уверенности в себе. И каждый раз, когда казалось, что он вот-вот ее вернет, какой-нибудь рассеянный прохожий случайно задевал ее — и она улетала прочь. Он шел за ней дальше и дальше, от одной жалкой работенки к другой, пока наконец не скатился до уличных представлений и не поселился в отеле «Саншайн» — в самом конце коридора, в сорок девятом номере.

Разумеется, Марселин запил. Но не так, как Фицци и папаша. Он не уходил ни в какую забегаловку, не вспоминал там о прежнем благополучии и не жаловался снова и снова на судьбу. Он покупал по вечерам бутылку дешевого красного вина и пил в одиночестве у себя в номере, наливая вино элегантным отработанным жестом, словно и это было частью представления.

Но по утрам дверь он оставлял приоткрытой. И, когда я стучался, он в знак приветствия снимал шляпу, которой у него больше не было. Иногда, когда у него имелись деньжата, он посылал меня за молоком, мукой и яйцами и готовил нам крошечные блинчики на подошве электрического утюга. Мы ели завтрак, сидя на полу, и, вместо того чтобы говорить о своем прошлом, он спрашивал меня о моем будущем: о всех местах, где я хочу побывать, и обо всем, что хочу сделать. Лучшего начала дня просто не придумаешь.

Но однажды утром я подошел к его номеру, а дверь была закрыта. И на мой стук никто не ответил. Приложив ухо к деревянной двери, я услышал тихое поскрипывание, будто кто-то ворочается на кровати. Я испугался, что Марселин заболел, и приоткрыл дверь.

— Мистер Марселин? — позвал я.