Шабашка Глеба Богдышева

Глеб засадил расческу в темя, рванул вперед и начал терзать задубелые пряди, не промытые баней. После каждого чеса он рассматривал расческу, забитую волосами, и с удовлетворением приговаривал:

— Массаж им, а которые слабые, так и не надо. Новые нарастут…

— Какие новые, Глебушка? — иронически заметил Васька. Он лежал, заложив руки под голову, готовясь к последней атаке — побелке. — Тебе жить два понедельника осталось…

— Ничего, — обрывая на себе волосы, приговаривал Глеб. — Я еще молодых обживу… На болоте у себя — на даче сяду на пенсии — лук продавать стану, баню построю… Полешек надолбал — и парься. Я трудовую свою как-то читал: у меня стаж почти к пенсии набран — морские-то год за два идут, — только возрасту не хватает временно…

— Ты хоть помылся, Глебушка? — спросил Васька.

— Мыться, Вась, вредно. Умные люди вон чего пишут. Мол, надо только ноги мыть ежедневно и гениталий. А какой там у русского человека гениталий?.. Так… Не в этом дело. На пенсию надо идти… пораньше… А чего вы разлеглись-то все? Белить приступать надо. Сейчас расчешусь временно.

— Мол, — передразнил его Билов.

Васька подошел к ящику с гашеной известью, помешал.

— На кой хрен его белить? Так серый, будет белый — ну и что!

— У финнов коровники разноцветные, между прочим, я на выставке видел, — подал голос Юля.

— В отношении? — спросил Глеб, пряча расческу с выломанными зубьями в карман. — Каких цветов?

— Расчесочку забыли вернуть, Глеб Федорович.

— Да она, Вась, уже недействительная. Я тебе с денег новую подарю. Каких цветов-то, Юль?

— Да там разные: розовые, голубые…

— А голубеньким, прямо сказать, неплохо, гм… — задумался Васька и посмотрел в небо. — Неплохо…

— Думай, Ананий, думай! — пророкотал Билов. — «Голубой коровник» — Агата Кристи, не иначе.

— Черт его знает… — Васька почесал бороденку. — Белила-то белые…

— Пацаны неумные, — сказал Глеб. — Чернил вон синих в сельпо купи, добавь в известь — любой колер будет временно. Я когда смолоду по строительству халтурил в Ногинске, всегда в побелку или чернила, или синьку для цвета.

Васька уставился в ящик с известью:

— Сколько ж сюда надо?

— Да сколько не жалко. И коровничек будет — любо-дорого!

— Черт! — Васька посмотрел на часы. — В магазине-то перерыв.

— Пока дойти — кончится, — сказал Юля.

— Деньги гони, пацан корыстный.

— Червонец остался…

— Вот и гони. Не жмись для животных.

В ящике цвет побелки получился лазурный, но когда начали белить, Васька сморщился:

— Псивый цвет какой-то. Надо вылить — да по-нормальному… Без экспериментов. Тоже — послушался идиотов!

— Да поверь ты на слово, — взмолился Глеб. — Высохнет — не узнаешь.

— Вась, раз Глеб говорит…

— Тебя не спрашивают, — обрезал Васька Билова.

Глеб постучал себя по груди:

— Раз человек говорит, врать не станет, давай голубым.

Васька сплюнул:

— Черт с вами! Давай!

— А ты, Вась, меня послушаться не хотел, — сказал утром Глеб, выходя из интерната. — Где коровничек-то? Коровник за ночь высох и исчез. Слился с небом. Такой же голубой.

— Лепота-а! — пробасил Билов, и Васька впервые его не окоротил.

— Крышу поставим, и уезжать не стыдно. А то — белый, — сказал Глеб, поднимая воротник штормовки.

Возле коровника бродила Зинка.

— Кто додумался?

— Глеб, — сказал Васька и зло посмотрел на него. — Голубой, голубой…

— Чего ты, Василий, испугался? — улыбнулась Зинка. — Молодцы! Баран с меня. Чернилами или гуашью?

— Чернилами, — пробормотал Глеб.

— Баран с меня, — повторила Зинка и подняла с земли велосипед. — Михайлов!

— Я, — почему-то испуганно отозвался Юля.

— Я на мосту была у Кареева. Там, значит, такое Дело… Там сварщик, ну, этот, который упал… Умер он…

— Иван Егорыч?! — вскрикнул Юля.

— Плохо-то как… — по-бабьи запричитал Глеб. — Думал: оклемается… Ой-ей!.. Когда ж помер?

— Не спрашивала, позавчера вроде… Ханку меньше жрать надо!.. Михайлов должен объяснительную написать, что пьян он был…

— Он не пьяный был, — пробормотал Юля. — Он так…

— Ну, не знаю. — Зинка досадливо поморщилась. — Кареев говорит, пьяный… А тебе-то не все равно: пьяный, не пьяный… Напиши — и все. Богдышев! — Она поманила Глеба в сторону. — В одиннадцать к коровнику подойдет машина. За сайгаками поедешь, понял?..

— Понял… — непонимающе глядя на нее, пробормотал Глеб.

— Чего смотришь? Не хочешь, что ли? Так и скажи! — Зинка повысила голос. — Мне эти сайгаки сто лет не нужны!..

— Хочу… — Глеб тупо смотрел в землю.

— Ну и все! — Зинка недоуменно взглянула на него и укатила сердитая.

…В интернате Егорыча не касались. Будто он и не помер. Васька тренькал на гитаре: хоть он уже и доходит, но Асадова поклялся выдолбить и каждый день хоть двадцать минут, но тренькал. Юля лежал на койке, не двигаясь. Каждый раз, когда доплетались до интерната, он залегал, не раздеваясь и не моясь, минут на сорок, лежал с закрытыми глазами и только потом рассупонивался, мылся, подлечивал руки — мазал, массировал…

Билов наконец написал письмо матери: мать заваливала его слезными письмами и даже прислала две телеграммы на имя Васи: что с ее сыном, почему не пишет.