Сфумато

— Не я с вами, а мы с Машей, — ответил он и поднял глаза.

Станислав смотрел на приёмную мать своими серыми глазами, не выдававшими никаких эмоций.

А эмоции были — и у него, и у Виктории Марковны, которая сдерживала их тоже.

— Мне и Маше предложили поступить в специализированную школу Управления президентской безопасности, — начал Станислав.

— Школу КГБ, — не выдержала Виктория Марковна и рассмеялась.

Впрочем, смешно ей не было.

— Кто? — спросила она через минуту, когда первый шок отступил.

— Сергей Петрович. Это большой человек в УПБ. Именно он приезжал, когда Маша... — он запнулся, — когда произошёл инцидент со Степаном Пуховцевым. Он разъяснил, что я давно нахожусь под наблюдением, так как идеально подхожу под все параметры кандидата в эту школу.

— Ты! — изумлённо прервала Станислава Виктория Марковна. — Ты? Сын расстрелянного чекистами чуждого подходишь для их школы? Идеальный кандидат? В качестве кого? Пугала и учебного пособия?

Она больше не могла сдерживать гнев.

— Ты же видел, что они сделали с нами? С твоим отцом? С твоей матерью? Ты же хранишь ту фотографию, я знаю, где твоя мама кормит белку. Что ты говоришь ей сейчас, когда принял такое решение?

Станислав молчал.

— Я говорю ей, — сказал он, когда Виктория Марковна остановилась, ожидая его ответа, — что я должен быть умнее. Деятельнее. Эффективнее.

— Чем кто?

— Чем отец. Чем мать. Чем вы.

— Как? Став таким, как они? Палачом?

Станислав вздохнул.

— Я принял решение. Мне надо стать тем, кто влияет. Иначе я останусь таким же.

— Каким?!

— Как вы, — помолчав, ответил он.

Виктория Марковна встала. Нашарила в ящике буфета пачку сигарет. Открыла форточку. Здесь она не курила с той майской ночи.

— Не могу научиться курить дома. Мы с твоим отцом даже в «ЗФИ» курили на улице, — сказала она, закуривая, — нервничаю, прости.

Закурив, она улыбнулась:

— Знаешь, а это поворот. Мы всегда думали, что это для плохих романов. Что с нами такого не будет. Мы всегда будем чистыми. Но никто не пишет романы хуже жизни. Жизнь — бульварный писатель. Всегда надо ждать самого жёлтого сценария. Ты хотя бы понимаешь, куда ты сейчас хочешь нырнуть?

Станислав тоже улыбнулся.

— Да, я всё понимаю, — просто ответил он. — Я и Маша станем сотрудниками органов безопасности.

— И что ты будешь делать потом, когда всё это закончится?

— Что?

— Вот это всё? Когда мы вернём себе страну?

Станислав расхохотался. Виктория Марковна вздрогнула. Она никогда не слышала у него такого смеха.

— Сколько раз, — успокоившись, спросил он, — вы повторяли эту фразу за тридцать последних лет? Что вы собрались возвращать? Какую страну? Кому? Кто вы? Вы жили как недобитые и неспособные к действию много лет. Вы боялись, что вас добьют, и ждали, что кто-то что-то сделает за вас, хотя могли делать сами. Вы очень много говорили и ругались. Вы делили то, чего у вас не было и быть не могло. Вы обсуждали, как обустроите то, что вам никто не собирался отдавать, а вы не собирались брать. А сейчас вы стали такими по-настоящему — недобитыми и неспособными к действию.

Он замолчал.

Помолчала и Виктория Марковна.

— Возможно, ты и прав, — сказала она мягко, докурив сигарету, — возможно, прав. Только ответь мне: почему вас набирают из чуждых, причём потомственно чуждых? Почему они решили, что вы станете лучшими из них?

— Потому что только лучшие из нас могут что-то сделать. А лучшие из них понимают, что сделать что-то можем только мы.

Это Станислав проговорил не задумываясь.

Виктория Марковна подошла к нему сзади и обняла.

— Будь сильным, сынок, — сказала она.

И поцеловала в макушку, как делала это всегда.

Глава 3 Кислые яблоки

— Медовуха — осенний напиток, — задумчиво произнёс Иван Павлович.

— Почему? — рассеянно спросил Давид Маркович, глядя в окно их любимой подсобки, — её же всегда можно готовить. Был бы мёд.

— Готовить-то можно всегда, но пить надо такой вот холодной осенью. Лето было вот только вчера. И всё, нет его. Осталась медовуха. Золотая, посмотри, как зверобой или донник. А видел ты поляну пижмы? Сейчас открою, вдохнёшь. Лес, травки разные, цветы, будто не умерло всё это ещё. И ты вроде как живой.

Открыл, дал понюхать.

Давид Маркович вдохнул, и на него накатилось прошедшее лето. Тревожное лето. Злое.

Пришёл вечер. Агаша и успевший где-то выпить самогона грузчик Иннокентий ушли. Первая поспешила домой, заниматься множеством своих детей и встречать работягу-мужа, который сегодня должен был приехать с корчевания пней на китайской вырубке. Иннокентий — искать, с кем выпить. Уходя, он завалился в подсобку, где заведующий продлавкой уже резал белый хлеб и крепкие зелёные антоновские яблоки, ещё кислые и не набравшие зимнего сладкого вкуса — он считал их лучшей закуской под медовуху.

— Палыч, — вежливо начал Иннокентий, — не обессудь, приболел я, полечиться надо, налил бы ты мне немного. — И, помолчав, добавил: — Чекушечку. Стакан. Один.

Иван Павлович рассмеялся.

— Ты ж тогда сегодня не остановишься, Кеша. Иди домой. Мать тебя покормит. Спать ляжешь. Утром на работу чтоб без опозданий, понял?

И показал огромный кулак.

Иннокентий вздохнул и ушёл.