Сфумато

— Чтобы старые привыкли. Плавно, без спешки. Вроде ты ещё в своём доме, а по улице уже чужие люди ходят, и ты привыкаешь, потом начинаешь их язык учить, потому что на своём ты даже инструкцию к чайнику прочитать не можешь, а ещё чуть позже они и не чужие вовсе тебе.

— А если я не хочу так?

— Есть северные кластеры, там те, «кто не хочет так» быстро начинают понимать, что только так и надо. Да и ты помогаешь тех, кто «не хочет так», отлавливать и отправлять куда следует. И не только ты это делаешь.

— Кто ещё? – с нажимом спросил Давид Маркович.

— Лида, — рассмеялся Иван Павлович.

Рассмеялся и сразу остановился, не хотел обижать друга.

Но Давид Маркович тоже расхохотался.

— Агентурная семейка, не придумаешь такого сценария, — утирал он слёзы со щёк рукавом.

Когда отсмеялись, Давид Маркович заговорил серьёзно:

— Ведь это же очень дорого, демонтировать такой город. Зачем?

— Пришло время, и риски перевесили, слишком мы стали дорого обходиться, если посчитать расходы на соседство с нами в последние три-четыре сотни лет. Вот и скинулась братва. Отобьют затраты, есть чем, — так же серьёзно ответил Иван Павлович.

Когда Давид Маркович ушёл — Лида волнуется, не хочу, чтобы переживала, — Иван Павлович поставил на плитку чайник и заварил себе крепкого чёрного чая. Давида не удержало даже то, что Лида уехала по редакционному заданию в райцентр и приехать должна была лишь завтра.

— Звонить будет, волноваться, что не дома, — сказал он, собираясь.

Но тревожило его другое, это Иван Павлович понимал.

Самого его тревожили мысли о Виктории Марковне, к которой он не заходил после того случая — слишком сильны были переживания, что он снова в орбите наблюдения и рискует возвращением на север. Он решил навестить её. Ягод сушёных занесу, сказал он себе. И яблок кислых, антоновки. Пусть лежат, к зиме вкусными станут.

Волновал Стас. И Маша. Они ему нравились. Дети играют с огнём, а огонь играет детьми, думал он. Одни хотят вырастить из них пастухов лучше, чем были они сами, упустившие стадо. А другие будут растить из этих детей забойщиков для остатков стада.

— А могли бы жить, могли бы жить, — глухо проговорил он и стал готовиться ко сну.

Глава 4 Белые глаза

Иннокентий пил не каждый день. Просто не мог, как, к примеру, завлавкой, выпить пару-тройку рюмок и пойти спать. После ста граммов самогона — а любил Иннокентий именно его – душа только начинала дышать и хотела ещё. Остановиться сам Кеша не мог, пил, пока не свалится. Старался не пить в день зарплаты, иногда получалось, тогда он относил деньги матери. Она хвалила его, называла кормильцем.

Отец свалил за кордон давно, Кеше было тогда десять, сразу, как приняли Конвенцию. Тогда просто было уезжать, всех выпускали. Много народу уехало. Ничего здесь не будет больше, так тогда сказал батя, хотел мать с собой забрать, но та упёрлась — не брошу дом, и он уехал сам.

Помыкался по Китаю, присылал открытки иногда, а потом стал денег слать, сначала немного, а потом побольше, так, что мать засобиралась было к нему даже. Но как-то вызвали её получать письмо в управу, а оно было непростое, со счётом за патроны, что на расстрел мужа извели, ибо стал он в Китае наркобарыгой. Развозил дозы по клиентам да и довозился. Недолго пожил, как многие «русси», что сбежали тогда первой волной. Непросто стать таксистом в Китае. Да и проституткой тоже, говорят. Спрос на русских девочек уже не тот, слишком много стало, не удивишь.

Счёт китайский пришлось оплатить, строго-настрого мать в управе предупредили. Международные братские обязательства священны — так и сказали.

С тех пор мать в хозяйство своё вцепилась намертво и Иннокентия от себя не отпускала. Говорила, мол, уедешь — прокляну. Ну и куда двинешься после такого. Пробовал в колхозе работать, трактор китайский освоил, маленький для начала, да потом как-то выпивать начал. Мужики-то, в основном, выпьют — и на работу, морды синие, опухшие, но стопкой поправятся с утра и пашут до вечера. А он не мог так никогда, утром рука сама наливала, и пил он второй день, а бывало и третий, и четвёртый.

Попёрли из колхоза. Плакала мать, в церковь водила, поп ему голову яйцом гусиным обкатывал, начитывал чего-то, шептал, но помогало ненадолго.

Пристроила к Палычу в продлавку. Христом-Богом молила истукана длиннорукого за непутёвым присмотреть, да построже и чтобы без продыху батрачил. Отнесла гуся копчёного, что на Первомай, День трудовых народов, берегла. Гуся Палыч взял, закусывал им потом со своим дружком газетным, евреем Давидом. С Иннокентием не поделился, да и не думал об этом. Но Иннокентий был не в обиде, Палыч и дружок его — люди большие, пусть жрут.

Иннокентий работал, старался, таскал мешки и ящики, приворовывать не научился, и тётя Агаша потому смотрела на него как на блаженного. Подкармливала.

— Сам не берёшь, так с моих рук поешь, болезный, — говорила она.

— Не могу, Агафья Тихоновна, чужого брать, — жуя то самое чужое, отвечал Иннокентий.

Так то чужое, а это – казённое, всё одно что твоё, – весело отвечала тётя Агаша.