Северный Удел

Сто метров. Девяносто. До «завесы» государя императора – сорок.

– Ночь Падения! – произнес кто-то упавшим голосом.

Грохнул одинокий выстрел.

– Это же дети, дети! – выкрикнули слева.

– Нас атакуют дети!

– Как же в них-то?

Пехотинцы, жандармы заоборачивались. На меня, на Тимакова. Заблестели отраженным свечным светом глаза.

– Не дети это уже! – зарычал капитан. – Где вы таких детей видели?

– Но откуда… – произнес кто-то из высокой крови.

– Да какая разница! Некогда рассуждать! Нападают на государя!

– К бою! – призвал Сагадеев. – Крови ради, огонь!

Стрельба возобновилась.

Дети, думал я, рыская в темноте жилками. Гуафр!

Из двадцати, кажется, осталось семнадцать, не точно бьем, ой, как не точно. Фигурки, мерцающие «пустой» кровью, приближались к дому, охватывая его полукругом. Вот первая проломилась через «завесу», вот вторая. Третья замешкалась, и я видел, как плети ее жилок бьются о кровь государя.

Четвертая… Ага, четвертая упала, сраженная метким выстрелом.

С той стороны дома раздался визг железа, вой, и я даже побоялся представить, что там происходит. Но стреляли, стреляли пока дружно.

Краем глаза я заметил, как умчались на ту сторону Штальброк и обер-полицмейстер.

– Кто может, атакует кровью, – прорвался сквозь винтовочные выстрелы напряженный голос Тимакова. – Но не расходуйтесь зазря.

Несколько высоких семей тут же попытались в меру своих способностей накрутить спиралей и воронок, посылая их в нападавших.

И сразу поняли, что с «пустой» кровью обычные приемы не пройдут.

Жилки фамилий кромсались, откидывались, пережигались, разносились на частицы и быстро теряли свой цвет.

Это было больно. Упал на колено один из Терентьевых. Белокурый толстяк Брандь схватил воздух рыбьим ртом, будто пропустил удар под дых. Побледнел до белизны стены старший Бахов.

– Не сдаваться! – заорал я.

О, Ночь!

Десяток детей-пустокровников уже подбегали к ступеням. Несколько выстрелов грохнули справа, и одна фигурка, споткнувшись, растянулась на плацу.

Жилки ее увяли.

Какая же сволочь, подумал я, стискивая зубы. Детей на штурм. Найду, доберусь, какой бы крови мне это не стоило, распотрошу к ассамейским дэвам.

И мы проворонили.

Где-то же их держали, где-то инициировали. А Гебриз не про них ли, когда о Муханове?..

Я перевел взгляд на костры и увидел перескакивающие их фигуры гораздо крупнее детских.

– Вторая волна!

Но ее уже разглядели и без меня.

Часть стреляющих перенесла огонь на новые цели, а я поймал жилками усатого пехотинца и, переплетя низкую серую кровь со своей, направил его винтовку.

– Бей!

Первый раз мы промахнулись, зато вторым выстрелом сбили тень, запрыгнувшую на балюстраду, и она, дрыгнув ногами, свалилась вниз.

Сколько осталось? Дюжина или больше?

На первом этаже уже трещали щиты, и фамилии бились с проникавшими в дом через пол-потолок, сообща, смыкая жилки заслонами, завязывая «пустую» кровь на один, второй слой, а третьим пытаясь проколоть сердце.

Несколько раз у них получилось, но, боюсь, с настоящим пустокровником они бы не справились.

Дети были только пробой.

Запыхавшись, с отцовского крыла прибежали пятеро – трое жандармов и двое фамильных, высокой крови.

– Прорвались, – выдохнул один.

Жандармы присели за опрокинутый стол.

– Сколько прорвалось? – подскочил Тимаков.

– Не знаю, – мотнул головой бледный фамильный, согнувшись от бега, – несколько, они вахмистра вниз сковырнули, не смогли мы…

Солдаты продолжали стрелять.

Правда, с той стороны дома выстрелы звучали гораздо реже. Внизу трещала мебель, словно ее перемалывало в мелкие щепки.

А может, так оно и было.

Крепкие стены подрагивали. С заложенных лестниц тоже доносился треск.

Я посмотрел в окно. Государь держал «завесу», но в некоторых местах она разлохматилась и зияла прорехами. Крупные фигуры прорывали ее почти без усилий.

Откуда их столько?

Это же надо было заранее, это кто-то армию под боком…

Ах, гуафр!

Я вспомнил письмо отца. Три деревни за Бешеным ручьем, внезапно опустевшие весной этого года. Вернее, в конце весны. Стало быть, май. Кровь перевезена из Ассамеи, трое уже убиты – Штольц, Иващин, Поляков-Имре.

Еще в мае – Жапуга.

Три деревни, пусть по двадцать, по тридцать дворов – это сто восемьдесят, двести человек. Неужели все инициированы? Впрочем, судя по детям…

Но почему здесь, в нашем уделе?

Под окном вдруг грохнуло, со звоном посыпалось стекло, горячим и кислым воздухом задуло часть свечей.

Мы не выстоим, понял я. Нас меньше. Мы переиграны вчистую. Двести пустокровников. Двести.

Будто в доказательство моих мыслей упал Жассо, он плюнул кровью и вывернул шею, уставясь стекленеющими глазами в лузу бильярдного стола. Обессиленно, содрогаясь, сполз по стене Кузовлев.

Гремели выстрелы, кричали люди. Сапоги давили свечи и гильзы.

Усатый пехотинец вдруг повис на подоконнике, выронив винтовку. Еще один просто выбросился в окно.

– Держать! – заорал Тимаков. – Держать жилками!

С той стороны дома жандармы приволокли Сагадеева, очумело трясущего головой.

– Их много, – прохрипел он, – прорываются… прорываются наверх.

– Все равно! – наорал на него Тимаков.