Северный крест

– Съ рожденія воспитывали меня во страх предъ отцомъ твоимъ; страхъ перешелъ и по отношенію къ теб; словно я съ каждымъ мигомъ – находясь при теб – всё боле и боле должаю теб; словно быть подл тебя – милость несказанная. Но я преодоллъ его: его побдило безграничное къ теб презрніе. Владлъ ты міромъ, думая, что ты – путь, но ты не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица. Вдай же: не украшеніе ты земли критской, но прыщъ на лон ея, способный лишь разсмшить – сильныхъ – и держать во страх – слабыхъ. Праздность – единственная добродтель твоя. Гораздъ ты лишь строить шалашъ: изъ человческихъ тлъ; но нын плоть твоя – ступень моего восхожденія. Да и нтъ тебя: есть лишь сластолюбивая твоя плоть (да сгніетъ она – скоре, скоре!), погрязшая въ развратахъ, и нгахъ, и лни безпримрной, да воля женки (какъ скажетъ – такъ ты и длаешь) да Матери, которымъ ты хочешь-не хочешь служишь – даже тогда, когда служишь плоти своей. Ты отъ вка былъ вялъ и слабъ – уже поэтому ты не можешь и не долженъ править; я еще спасаю тебя отъ неудобоносимаго бремени! Всегда, всегда былъ ты мертвъ! О, я благословляю мигъ сей: мигъ рожденія моей Свободы, валявшейся досел въ грязи; зори неложныя всходятъ въ сердц; но для тебя сказанное мною – не поздній закатъ, но самыя позднія сумерки твоего бытія.

Имато, хрипя, тихо произнесъ, потрясая трясущейся десницею, съ широко отверстыми отъ страха глазами:

– Ты не всеподданнйшій нашъ слуга, но всеподлый, ты не возможешь…». Незадолго до того пали наземь царскія регаліи изъ всё боле и боле слабнущей руки.

Глядя презрительно и надменно на царя свергнутаго, сверкая налитыми кровью глазами, въ гордой, торжествующей поз, Касато продолжалъ:

– Успокой сердце свое: дйствіе яда не дастъ возможности теб бол говорить свои глупости и тмъ паче повышать на меня голосъ, какъ то ты привыкъ дять. Да, успокой убогую свою душу и внемли, покамстъ ты еще можешь внимать, о медноголовость, столь долго возсдавшая на трон! Самая Судьба избрала меня своимъ орудіемъ, а Правда – своимъ глашатаемъ. Не моли боговъ: они не окажутъ теб вспомоществованіе: ихъ нтъ. Нмота и глухота Бога, боговъ, богинь, – всё, что я слышалъ, видлъ, сознавалъ. Впрочемъ, ты и безъ меня о томъ вдаешь, но не вдаешь о томъ, что я, видимо, осненъ ихъ несуществующей тнью, разъ дло удалось. И внемли мн, ибо ты впервые бесдуешь со мною, хотя вдать и внимать ты не могъ и пребывая здравымъ: отъ рожденія и до смерти глупъ ты, какъ конь, съ коими сознаешь ты глубинное сродство, ибо имешь столь же мдную главу, какъ и мечи да щиты (съ бездумнымъ на нихъ напечатлніемъ себя пожирающаго змія: словно воинство само себя пожираетъ; иное – выше силъ его)… мечи да щиты критскихъ братьевъ, наихудшихъ воевъ во всей Вселенной, способныхъ на что угодно – но не на воинствованіе. Знай же: всешутйшія мои наименованья, тобою данныя, облетятъ, яко листья осенью: съ твоею смертью ихъ позабудутъ. Будутъ помнить: Касато Мудраго, Касато Справедливаго: перваго немедноголоваго царя всего Крита. А тебя позабудутъ, и я приложу вс свои усилія, всю хитрость свою, всь свой умъ и всю волю (которыхъ у тебя не бывало отъ вка, какъ и у предковъ твоихъ), дабы низвергнуть тебя въ тьму незнанія, дабы и слда отъ твоего царствованія вка не запомнили. И буди тако! О, ты уже грядешь въ удлъ свой: въ небытіе, – мышцы твои окоченли. Стало быть, ты покинешь міръ быстре, чмъ я думалъ. Что жъ: ты заслужилъ небытіе. Я же – заслужилъ бытіе и ту полноту власти, которую ты – своимъ рожденьемъ – укралъ у боле достойныхъ, боле мудрыхъ, боле храбрыхъ, боле сильныхъ. Да, лице твое выражаетъ ужасъ, ибо онъ внутри тебя, ты полнишься имъ. О, если бы я могъ продлить мигъ, лишь мигъ славныхъ твоихъ мученій, столь сладкихъ для моего сердца. О, если бы я могъ! Жаль, силы покидаютъ тебя и скоро покинутъ во вки вковъ. Вдай: не быть – а сіе есть твоя участь – еще хуже, много хуже твоихъ ныншнихъ – въ полной мр заслуженныхъ – страданій. Да, теб навки будетъ много, много хуже: хуже муки страданій есть мука не быть. И – покамстъ – ты еще дышишь, я добавлю: я позабочусь о томъ, чтобы память о теб была стерта съ лица земли. О, я постараюсь преуспть въ этомъ. Слышишь, постараюсь! О зори грядущаго, не ослпите меня, голову не вскружите!

Касато, лучась страшною, темною местью, пылая въ ужасной своей злоб, вскочилъ съ мста и выпилъ вина изъ своего – а не царскаго – кубка. Пилъ онъ жадно, и жаднымъ былъ обликъ его, искаженный злобою, сочившейся изъ сковавшей его улыбки и изъ пренадменнаго его взора. Страсти клокотали въ немъ, и безпокойство пожирало его.

Глядя на зарю, молвилъ, презрительно толкнувъ ногою полубездыханное тло Имато, провряя, живъ ли тотъ; но мысли бывшаго царедворца были заняты инымъ: не старымъ и сгибшимъ, но новымъ и нарождающимся. Такъ и не удостоврившись въ смерти царя, воздлъ Касато руц къ небесамъ, словно моляся имъ, и возглаголалъ: