Северный крест

Какъ ни странно, погребальное шествіе ограничивалось только лишь сердцевиною Кносса. Какъ думали ближайшіе придворные царя новаго, то было вызвано всепронзающими зноями: Касато не могъ долго передвигаться по граду въ толь жаркую погоду; а ночь была временемъ неподходящимъ для шествія такого рода. Возможно, то были лишь отговорки, а всё дло было въ томъ, что Касато Мудрый не желалъ длать его поспшнымъ, каковымъ было погребальное шествіе предшественника Имато, великаго царя восточныхъ и западныхъ земель Крита Атуко Святояра, когда тло его возили на колесниц во вс крупные грады Крита (то было возможно милостью непревзойденнаго искусства египетскихъ жрецовъ, умвшихъ какъ никто до и никто посл претворять въ нетлнное священныя тла и на вка сохранять ихъ таковыми – такъ, что они вовсе не разлагались, несмотря на южные жары). Чернь изъ градовъ и селеній отдаленныхъ была опечалена ршеньемъ Касато, но возразить никакъ не могла: то было не положено; равно какъ и не могла попасть на шествіе въ силу раздляющихъ ихъ разстояній.

Посл жрицъ – непосредственно предъ собравшимся людомъ – шли многочисленныя плакальщицы, ремесло чье передавалось изъ поколнія въ поколніе; он не переставая рыдали: часами; и восхваляли почившаго; ихъ собирали въ количеств меньшемъ и при погребеніи всхъ высшихъ чиновъ Крита. То же касалось и музыкантовъ съ чернаго цвта дудками и флейтами, игравшихъ нчто заунывное, однообразное и разумвшееся въ т предалекія эпохи торжественнымъ въ высшей мр.

Касато, избравши часы вечерніе для сего дйства, не прогадалъ: Солнце палило не столь люто, какъ въ полдень, когда оно словно готово разорваться вдребезги на яркожалые куски-стрлы. И, хотя шествіе общало быть несравнимо боле быстрымъ, напечатлнье скуки всё же вырисовалось на лиц Касато, что не могло не быть замченнымъ иными изъ высшихъ чиновъ, шедшихъ близъ него. Быть можетъ, сказывался обрядъ – боле пышный, чмъ похоронный, – восшествія Касато на святый престолъ; и слдовавшія за нимъ возліянія обильныя, длившіяся нсколько дней къ ряду среди царя и только лишь наиближайшаго его окруженія; и изступленія да восторги царя новаго отъ сознаванья небывалаго своего воздвиженья по милости Судьбы, премного благоволившей ему отъ самаго его рожденья.

Быть можетъ, сказывался и гладъ, охватившій Критъ; и Касато не желалъ тратить излишки продовольствія и винъ на простыхъ и непростыхъ своихъ подданныхъ: пиршествъ не было – ни большихъ, ни малыхъ, ни единаго пира для рядовыхъ государевыхъ слугъ, ниже всенароднаго: достаточно и того, что былъ пиръ горой при восшествіи Касато на престолъ днями ране – хотя бъ и только среди чиновъ наивысшихъ. Ясно также, что Касато вдалъ: народъ сознаетъ, что сами богини возжелали прервать династію, выродившуюся на Имато, а потому не будутъ роптать на отсутствіе пира народнаго въ честь похоронъ почившаго. Вроятно, съ этими небывало жестокими обстоятельствами было связано и его упорное нежеланье – снова обычаямъ вопреки – руками слугъ своихъ приводить любимыхъ и многочисленныхъ животныхъ царя прежняго. – Не было коней, почитавшихся Имато столь высоко, ни быковъ, ни собакъ: всхъ ихъ было принято, слдуя древнему какъ міръ обычаю, приносить въ жертву при погребеніи умащеннаго тла царя. Вмсто сего – нкимъ чудеснымъ образомъ – число братьевъ критскихъ, было увеличено въ разы…

Наконецъ, шествіе, совершивъ малый кругъ, то есть прошедши лишь по сердцевин Кносса, оказалося вновь подл Дворца. Царь, удалившись въ чертогъ, выпивши тамъ воды и переведя духъ, неспшно поднялся на то, что впослдствіи было названо балкономъ. Пока онъ поднимался, такія мысли – или, скоре, обрывки ихъ – пронеслись у него въ голов: «Толпа захмелетъ отъ единаго моего облика, толпа облобызала бы ноги мои, если бъ могла; правленье же – ослпитъ людъ: своими чарами; уловимъ людъ, яко рыбу морскую; ужасъ падетъ на возставшихъ; многомощный, я дарую Криту покой вожделнный, и воспрянетъ посрамленный Критъ, о, какъ воспрянетъ онъ! Да, велика твоя сила, о Кноссъ вседержавный!». Обведя – еще боле неспшно – взоромъ тысячныя толпы, лежавшія у ногъ его, но ни на комъ не останавливая монаршаго своего вниманія, торжественно-грустно возглаголалъ внчанный властелинъ, глядя въ вечернія небеса:

– Скорбимъ, братья и сестры: нашъ отецъ скончался. Отъ заботы великой преставился царь: душу испустилъ онъ, не переставая слагать думы о счастьи дитятъ своихъ: народа критскаго. Былъ онъ скроменъ и просилъ похоронить себя въ могил, простой и безымянной, безъ знаковъ отличія, дабы никто не вдалъ, гд похороненъ онъ: такова была воля царя. Но вдайте, о народъ земли добрыхъ, принятый подъ державное мое водительство: се, настала эпоха иная, что вдать не будетъ о злоключеньяхъ; помните о томъ: и правленье мое да не будетъ для васъ горькимъ; но начнется оно съ подавленья возстанья, нечестиваго и неугоднаго богамъ.

Чудище поглотило чудище.

Не дожидаясь погребенія, Касато удалился въ палаты Лабиринта, къ вящей скорби собравшихся…

Таково было высочайшее шествіе.

Война – грозная, громная – временно умолкла.