Север и Юг

— Какой гордый человек! — воскликнул мистер Хейл с некоторой досадой, оттого что предложенное посредничество было отвергнуто.

— Да, — согласилась Маргарет. — И очень благородный.

— Забавно наблюдать, насколько уважительно он отзывается о тех особенностях характера мистера Торнтона, которые свойственны и ему самому.

— Кажется, на севере люди сделаны из гранита. Правда, папа?

— Боюсь, ни бедному Бучеру, ни его жене гранита не досталось.

— Судя по разговорам, в их жилах течет ирландская кровь. Интересно, что произойдет завтра. Если Хиггинс и мистер Торнтон сумеют поговорить как мужчина с мужчиной — если первый забудет, что перед ним хозяин, и все объяснит так же, как объяснил нам, а второй выслушает сердцем, а не ухом фабриканта…

— Наконец-то ты начинаешь судить мистера Торнтона по заслугам, — заметил отец, шутливо ущипнув дочь за ухо.

Маргарет промолчала: сердце внезапно дрогнуло, — но подумала: «Будь я мужчиной, пошла бы к нему, заставила откровенно выразить осуждение, а в ответ сказала бы, что в полной мере его заслуживаю. Тяжело лишиться расположения и дружбы в тот момент, когда научилась понимать ценность человека. Как нежно он относился к матушке! Может, хотя бы ради ее памяти придет… тогда и удастся понять, насколько низко я пала в его глазах».

Глава 38. Исполнение обещаний

Медленно, гордо она поднялась,
Хоть слезы блестели в глазах.
Думай что хочешь: на то твоя власть, —
Молвы мне неведом страх.

Шотландская баллада

Торнтон не просто уличил Маргарет во лжи — хоть она и полагала, что только это обстоятельство изменило его отношение к ней, — но связал ложь с присутствием джентльмена. Невозможно забыть нежный, преданный взгляд, которым мисс Хейл одарила своего спутника: он выражал не только доверие, но и откровенную любовь.

Воспоминание не давало покоя. Мучительная картина то и дело всплывала перед глазами, куда бы мистер Торнтон ни шел и что бы ни делал. Особенно неприятную, болезненную окраску встрече придавал поздний час, а также удаленное от дома, достаточно пустынное место. Благородная сторона души поначалу напоминала, что обстоятельства вполне могли оказаться случайными, невинными, оправданными, но, признав право мисс Хейл любить и быть любимой (разве имелись основания отрицать это право, разве она не отвергла его чувство решительно и бесповоротно?), следовало признать и право на дальнюю, затянувшуюся дольше обычного прогулку. Только вот как быть с ложью? Сказав неправду, Маргарет тем самым подтвердила сознание собственной неправоты и стремление скрыть оплошность, что совсем на нее не походило! Да, это следовало признать, хотя легче было бы считать ее недостойной особой. Источник отчаяния скрывался в неисцелимой страстной любви. Несмотря на все недостатки, Джон Торнтон считал мисс Хейл самой прелестной, самой привлекательной на свете. Что же тут поделаешь, если любовь заставила ее изменить себе, своей правдивой натуре? Запятнавшая светлый образ ложь послужила доказательством слепой любви к красивому — темноволосому, стройному, элегантному — мужчине, в то время как сам он суров, прост и грубо сложен.

Подобными размышлениями Торнтон вогнал себя в состояние яростной, мучительной ревности. То и дело вспоминая, как нежно, преданно смотрела Маргарет на своего спутника, он думал, что за один такой взгляд готов положить к ее ногам всю свою жизнь. Как можно было убедить себя в том, что отважная попытка защитить его от толпы вызвана любовью? Теперь он знал, какой мягкой, чарующе нежной она могла быть. Тут же память услужливо подсказала ее ядовитые слова, хлестнувшие в ответ на пылкое признание: нет человека, ради которого она не совершила бы такого поступка в подобной ситуации. Итак, в ее представлении он ничем не отличался от распоясавшейся черни, а вот тот мужчина, тайный любовник, ни с кем не делил ее преданность: взгляды, слова, прикосновения, лживые утверждения принадлежали только ему.

Торнтон сознавал, что еще ни разу в жизни не испытывал столь острого раздражения. Каждый, кто потревожил бы его сейчас вопросом — пусть даже по делу, — получил бы короткий резкий ответ, похожий на собачий лай. Мысль о собственной слабости унижала тем больнее, что он неизменно гордился умением в любой обстановке держать себя в руках, поэтому пришлось замкнуть жгучую ревность в жесткие рамки спокойной медлительности, хотя от этого стало еще хуже. Итак-то не слишком разговорчивый дома, теперь он постоянно молчал и целыми вечерами мерил шагами комнату. Если бы что-то подобное позволил себе кто-то другой, миссис Торнтон давно бы возмутилась, но в конце концов даже возлюбленный сын исчерпал ее терпение.

— Может, все-таки остановишься и на минуту присядешь? Хочу кое-что тебе сказать, но пока не прекратишь ходить из угла в угол, не смогу выдавить ни слова.

Джон немедленно сел на ближайший стул.