Север и Юг

Миссис Хейл действительно полагалась на горничную больше, чем на дочь. Слова Диксон на некоторое время ее успокоили. Разливая чай, Маргарет соображала, что бы такое приятное сказать, но мысли отвечали в духе Дэниела О’Рурка[2], когда лунный житель приказал ему выпустить из рук серп месяца, за который тот ухватился: «Чем настойчивее ты меня принуждаешь, тем крепче я буду держаться». Чем больше она старалась не думать о грозившей брату опасности, тем упорнее воображение цеплялось за нее. Матушка тем временем о чем-то оживленно болтала с Диксон и, казалось, даже не вспоминала как об угрозе ареста и казни Фредерика, так и о том, что это по ее требованию Маргарет написала брату, заведомо обрекая его на риск. Миссис Хейл относилась к тем несдержанным особам, которые буквально фонтанируют идеями, не думая о последствиях, — так фейерверк рассыпает в небе разноцветные искры. Только вот если хотя бы одна искра попадает на легковоспламеняющееся вещество, то сначала тлеет, а потом ярко вспыхивает. Преданно и старательно исполнив дочерние обязанности, Маргарет с радостью спустилась в кабинет послушать беседу отца с Хиггинсом.

Первым делом бросилось в глаза то обстоятельство, что благопристойный, добросердечный, простой в общении, старомодный джентльмен бессознательно, одной лишь природной обходительностью, разбудил в госте скрытую вежливость.

Мистер Хейл со всеми обращался одинаково, ему не приходило в голову делить людей в зависимости от их социального положения. Придвинув стул, он пригласил Николаса сесть и только после него сел сам. Обращался он к гостю неизменно «мистер Хиггинс», не позволяя себе иных вариантов, к которым «пьяный неверующий ткач» привык куда больше. Конечно, Николас не был ни беспробудным пропойцей, ни убежденным скептиком; пил, чтобы забыться — заливал горе, как сказал бы сам, — а не верил потому, что до сих пор не нашел религии, которой смог бы посвятить себя душой и сердцем.

С легким удивлением и в то же время огромной радостью Маргарет застала мужчин за серьезной беседой. Несмотря на противоречия, каждый говорил вежливо и уважительно. Чисто вымытый (пусть и в кухонном корыте), спокойный Хиггинс показался Маргарет другим человеком, ведь прежде она видела его лишь в грубой независимости родного дома. Волосы были приглажены, шейный платок повязан аккуратно, башмаки чистые — видимо, натер свечным огарком. Важно восседая на стуле, он удивлял собеседника резким даркширским акцентом, однако производил приятное впечатление сдержанностью манер и благожелательным выражением лица. Отец с интересом внимал оригинальным рассуждениям, а когда вошла Маргарет, с улыбкой обернулся, уступил ей свой стул, а сам занял ближайший, успев легким поклоном извиниться перед гостем за заминку. Хиггинс тоже кивком приветствовал девушку. Не привлекая к себе внимания, Маргарет разложила на столе рукоделие и приготовилась слушать.

— Как я уже сказал, сэр, если бы вы постоянно жили здесь — то есть родились в наших краях, — то не смогли бы найти свою веру. Прошу простить, если говорю неправильными словами, но лично мне вера представляется размышлением об обещаниях по поводу никому не ведомой жизни, к тому же исходящих от людей, которых никогда не видел и не знал. Вот вы говорите, что все это истинные вещи, истинные слова и истинная жизнь. А я спрошу: где доказательства? На свете огромное количество людей умнее и грамотнее меня — таких, что имели возможность думать об этом, пока я зарабатывал свой хлеб. Я знаю некоторых: их жизнь открыта и понятна, они честны и порядочны, хотя не верят в Библию. Может, по привычке они и говорят, что верят, но, сэр, неужели вы думаете, что каждое утро, едва проснувшись, первым делом спрашивают себя: «Что бы такое сделать ради вечной жизни?» Нет, они думают, как бы поплотнее набить кошелек, где бы чего ухватить, какую выгодную сделку заключить. Кошелек, деньги, сделки — все это понятно, это реальность. А вечная жизнь всего лишь пустая болтовня. Прошу прощения, сэр. Насколько мне известно, прежде вы были священником. Никогда не отозвался бы неуважительно о человеке в подобном затруднительном положении, поскольку сам стою на распутье, но задам всего один вопрос, сэр, ответа на который не жду, лишь прошу задуматься, прежде чем называть нас — тех, кто верит в то, что можно увидеть и потрогать, — дураками и простофилями. Если бы спасение, загробная жизнь и все такое прочее были правдой — не на словах, а в сердцах, — разве хозяева не обрабатывали бы нас этой мудростью так же, как обрабатывают политэкономией? Зачем навязывать какие-то теории, если такой вот разговор, окажись это правдой, подействовал бы куда надежнее?

— Но ведь хозяева не имеют отношения к вашей вере, — возразил мистер Хейл. — Они считают, что связаны с рабочими исключительно производством, а потому и учат вас только тому, что способно принести конкретную пользу.