Сеть птицелова

Не желая верить собственным воспоминаниям, Авдотья, упрямо выставив вперед подбородок, протянула руку и взяла не без внутренней дрожи лошадку к себе на ладонь. А Николенька, возбужденный находкой, все трещал рядом:

– Поглядите, сестрица, тут и царапинка есть, это я ее сам поцарапал, еще раньше, чтобы проверить на твердость, и тут еще краска потекла, видите, у моей так же было, я помню. Говорю же вам, Эдокси, это моя, моя лошадка!

А Дуня враз онемевшими пальцами все ощупывала и ощупывала ту метку с позапрошлогоднего лета, будто совсем уж из другой жизни. Словно старый шрам: думали, что затянулся, и вот на тебе – все на месте, на месте, на месте. Выходит, и ужас вползал в сердце, как тот змеистый туман из ее сна, эта лошадка не из внешнего мира. Не куплена убийцей где-то на ярмарке, не найдена, забытая деревенской детворой в соседней избе, не украдена из-под бока у ее пьяного вусмерть создателя. Нет, она родом из ее дома, всегда, даже сейчас, в войну, служившего ей защитой. А это значит, что между нею, Дуней, и душегубом, что мучил и насильничал над маленькими девочками, нет никакого зазора: он стоит прямо за ее спиной, внутри ее ласкового уютного мира. В ушах у княжны вдруг зазвенело, и она выпустила игрушку из рук. И та, будто насмехаясь над ней, перевернулась, проскакав себе весело в воздухе, и приземлилась на пол ледника в свежей деревянной стружке. А Николенька, оторвав глаза от лошадки, вдруг увидел, как сестра, словно в старинном менуэте, сделала, покачнувшись, шаг назад, и в ту же секунду, будто угадав этот шаг, французский офицер шагнул вперед и подставил руки, в которые та и упала. А наглец, одной рукой придерживая сестрицу за талию, другой поспешно скинул ментик с плеча и осторожно, как бог весть какое сокровище, опустился с ней на землю. Да так, что голова Эдокси легла прямо к майору на колени, отделенная от неприятеля лишь сложенной наподобие подушки гусарской курткой.

– Пустилье! – поднял нахал голову. – Давайте сюда ваши чертовы капли!

Толстяк доктор распахнул свой саквояж, вынул флакончик темно-синего стекла, несколько раз встряхнул его на тряпицу (в воздухе поплыл острый, схожий с материнскими гарлемскими каплями, запах) и склонился над Дуней, подставляя тряпицу ей под нос. А майор самым возмутительным образом схватил руку сестры и сжал ее.

Тут уж Николенька не выдержал, бросился вперед:

– Виконт, извольте вести себя пристойно!

Оба француза одновременно повернули к нему удивленные лица, но ответил ему только доктор:

– Боюсь, князь, вы неправильно поняли намерения майора: он считает пульс княжны.

Несмотря на это, де Бриак уронил сестрицыну ладонь, и тут она дрогнула веками, с шумом вдохнула и очнулась.

– Прошу прощения, – оперлась Дуня на поспешно поданную Николенькой руку и встала. – Лишаться чувств мне обыкновенно несвойственно…

– Что вы, княжна! – снисходительно улыбнулся, пряча обратно свою склянку, Пустилье. – Благодарите нонешние бескорсетные моды. Во времена моей молодости дамы лишались чувств по несколько раз за вечер. Танцы, жара, эмоции от смены партнеров в котильоне…

– Вы устали, – вступил, глядя в пол, де Бриак. – Мы все взвинчены, уже столько дней живем с этими невыносимыми смертями и собственной беспомощностью.

И почему-то покраснел.

Николенька, готовивший уж было слова извинения за свою неуместную выходку, решил-таки прощения не просить, потому как сестрица, быстро кивнув (и тоже порозовев!), объявила, что ей пора: следует еще проведать родителей погибшей девочки – Липецкие взяли на себя расходы по похоронам. Здесь имелся и расчет: обмывали тело дворовые, они же держали язык за зубами – истории с французовой аутопсией следовало уйти в могилу вместе с несчастной Глашкой.

* * *

Одетую как юную невесту, в вышитом цветами и птицами платье, бритая головка прикрыта белым платком, Глашку под плач родни вынесли из избы. Фекла, статная баба с таким же, как у дочери, волшебным светлым волосом, ныне наглухо заправленным под темный платок, сухими глазами следила, как бы гроб не задел за стену или за дверь. Рядом, опустив вдоль жилистого тела тяжелые руки, стоял Григорий-каретник и лишь часто смаргивал, когда особенно пронзительно вскрикивали потянувшиеся за гробом плакальщицы.

Гроб поставили на крытые сеном дрожки, и деревенские гурьбою пошли следом – вдоль реки к церкви. В церкви тело на ночь решили не оставлять – по жаре Глашка начала быстро «портиться». Псалтырь над ней был уже читан, а нагрешить девочка успела мало. Так, отпев, и понесли на погост. Первым, крепко держа на вытянутых руках икону Богоматери, шел Андрон, после – Кондрат с Иваном, лакеи Липецких с крышкою от гроба, за ними – сухонький деревенский поп, а потом уж – почти невесомый гроб с тонкой, будто лучинка, покойницей. Завершала похоронную процессию семья с рыдающей родней – почти вся деревня.