Сеть птицелова

Дуня отвернулась. Она тоже надеялась, что у такой страшной истории получился столь ясный для людей их круга конец. Пусть Габих и был серьезным противником, но на речной отмели он играл в знакомые игры. Четко выверенный дуэльный кодекс позволял расправиться с ним по «их» правилам. Но от этого окоченевшего тела пахло раз и навсегда освобожденным от всех правил безумием. Реющим, как Дух зла, над полями и лесами вкруг Приволья. «Пусть и окружены они были неприятелем, – думала с горестью Авдотья, – а все же стояли на своей земле и, как Антей, черпали из нее свою силу. И вот теперь убийца будто отравил саму почву у них под ногами. И они стали хрупкими, как найденное в прошлогоднем гнезде пустое птичье яйцо».

– А я все-таки не могу понять, отчего он бреет им косы. – Пустилье закрыл с сухим щелчком свой докторский саквояж. – В этом есть что-то варварское… Вроде древнего колдовства с Алеутских островов.

– Возможно, для него женщина без волос уже будто и не женщина, – услышала Дуня негромкий голос от дверей ледника. – Она лишается своего пола. Знаете, как рожденный лысым младенец или полностью утратившая волосы древняя старуха.

– А ежели ему стыдно? – повернулась Авдотья к де Бриаку. – Ему кажется, что коли он обреет им волосы, лишив женского начала, и спустит по реке погребальный плот, то избавится от чувства вины?

– Не знаю, – устало пожал плечами Пустилье, закрывая со щелчком свой саквояж. – И, сказать по правде, не хочу знать.

– Никто не хочет, – вздохнул де Бриак. – Но надобно пытаться. Вы же сами сказали, доктор: мертвые умеют говорить. И пока, увы, они наши единственные собеседники. – Темные блестящие глаза заглянули в Дунино заплаканное лицо. – Княжна, – тихо сказал майор, подошед к ней чуть ближе, чем допускал этикет. – Родители девочки могут забрать тело. А вам следует пойти в дом и прилечь.

На сей раз Дуня не стала спорить, а кивнула и повернулась было к выходу, как вдруг заметила в руках доктора холщовый мешочек.

Лошадка, поняла она, содрогнувшись. А вслух спросила:

– Вы снова нашли ее?

Пустилье кивнул.

– И песок. Все тот же песок.

– Покажите, – сглотнула Дуня. – Пожалуйста. Я хочу ее увидеть.

Пожав плечами, Пустилье аккуратно развязал мешочек и вынул двумя пальцами за круто выгнутую шею. Дуня смотрела на игрушку, не решаясь взять в руки. Все в этой маленькой лошадке теперь казалось ей зловещим: и цвета – кроваво-красный и смертный черный, и сама примитивность ее, грубость, будто жестокий шаман использовал ее в своих страшных ритуалах.

Она тускло улыбнулась доктору – довольно, ничего особенного в ней нет. Пусть отправляется обратно в свой холщовый мешок, как мертвая Глашка – под мешковину, когда вдруг услышала от дверей ледника знакомый голос. Сначала по-французски:

– Да пропустите же меня!

А потом по-русски, совсем мальчишеским фальцетом:

– Это моя, моя лошадка!

* * *

Хитрец и не пытался сразу пробраться поближе – открытая дверь наполовину вросшего в землю ледника давала под определенным углом неплохой обзор, добавим к тому отцовскую подзорную трубу, умение барских детей не хуже дворовых лазать по деревьям и старую раскидистую липу…

– Это не твоя лошадка, – спокойно сказала Дуня, а де Бриак кивнул своим солдатам пропустить молодого барина внутрь.

Бросив любопытствующий взгляд на прикрытое рогожей тело в дальнем углу, Николенька протянул розовую полудетскую ладонь: покажите-ка.

Пустилье, улыбаясь, снова достал лошадку. Ничуть не смущаясь («Ах да, – вспомнила Дуня, – он же не в курсе, где их находят!»), мальчик выхватил ее из рук доктора и ласково погладил указательным пальцем гривку игрушечного конька. А после, повернув на свет, торжествующе протянул Авдотье:

– Вот же! Видите, сестрица, на хвосте подпалину? Это когда о позапрошлом годе весь день дождь шел, а я в солдатиков играл рядом с камином! Я забыл про него, он забился за экран, и на него упала головешка! Папá еще попенял мне, что я устроил пожар, помните?

И Дуня и вправду вспомнила тот позапрошлый бесконечный август… И как боролись в имении с сыростью, разжигая с раннего утра огонь, а после завтрака тотчас собирались вкруг него: Дуня с Алешей, как водится, с романами в руках, маменька – с рукоделием, а Николенька, объявив, что в детской его «противно», перенес всю огромную коробку с солдатиками в гостиную, где около часа старательно расставлял на полу перед камином свои войска, пытаясь, как он объявил маменьке, полностью воссоздать баталию трех императоров под Аустерлицем. В тот момент, когда Николенька выстроил уже центральное соединение под предводительством Кутузова, в гостиную после доклада управляющего вошел недовольный то ли Андреевым хозяйствованием, то ли обострившимися от вездесущей влаги болями в старом ранении, папенька. И сразу почувствовал запах горелого: упавшая за шелковый экран головня уже заставила куриться пол и оплавила лак на хвосте Гаврилова конька. Папенька тогда выгнал Николеньку со всем его игрушечным воинством из гостиной.