Сеть птицелова

Страх делал ее неуклюжей – весь сегодняшний вечер у княжны все валилось из рук. После разбитой за вечерним чаем второй чашки из маменькиного любимого гарднеровского сервиза княгиня отправила дочь в постель. Александра Гавриловна предполагала рассеянность, свойственную влюбленным, и волновалась. Но не влюбленность, а все тот же страх мешал Дуне заснуть тихой ночью. Он поднимался, бился в горле, грозя выйти на поверхность криком. И тогда уже ничего не останется от княжны Липецкой, наследницы высокого рода, а, липкая от ужаса, она забьется, как напуганный кутенок, под кровать… Кутенок! – вдруг вспомнился ей солово-пегий Милкин сыночек, уютно уместившийся у нее на ладони. И так захотелось ей вдруг вновь прижать к себе теплое доверчивое тельце, почесать за нежным ушком! А то и вовсе (благо маменька по прошествии стольких лет не могла нынче заподозрить дочь в подобном) взять щенка к себе в постель и заснуть с уютно пахнущим молоком комочком.

Желание было столь сильно, что Авдотья спрыгнула на пол и накинула капот.

– Я на псарню, – прошептала она сонной Настасье, и та кивнула: на псарню так на псарню, лишь бы барышня боле не дергала, и вернулась на свой войлок.

А Дуня, внезапно уверившаяся, что все делает правильно (да-да, кутенок – это именно то, что ей нужно), отправилась по липовой аллее и вскоре свернула на тропу, ведущую к псарне. Щебень скрипел под домашними туфлями, а к сладким ароматам липового цвета стал примешиваться острый запах псины… И вскоре перебил все остальные. Еще несколько шагов и перед нею показалась и сама псарня. На пороге ее сидел Андрон. Увидев шедшую к нему схожую в широком светлом капоте с бесплотным духом Авдотью, старик вскочил, покачнувшись, и громко икнул. «А ведь он пьян», – нахмурилась Дуня и очень удивилась. Само по себе пьянство дворовых было для нее делом привычным, но доезжачего она до сего дня ни разу во хмелю не видала – да и не доверил бы батюшка своих любимых собачек не трезвеннику. Однако, заглянув в тоскливые Андроновы глаза, поняла: пьян Андрон после Глашкиных поминок. И вздохнула: зря пришла. Никуда ей от своих страхов не деться. А Андрон вдруг медленно сложил циркулем длинные свои ноги и упал пред ней ниц.

– Матушка, Авдотья Сергеевна, – простонал он. – Грешен я перед вами, и батюшкой вашим, и всем миром честным…

– Господь с тобою, Андрон, – сделала она шаг назад. – Когда ж ты так нагрешить успел?

– Много лет уж. Молвить тяжко. А не молвить – так вон оно что случилось. Аспид невинные души губит, одну за другой. А я, выходит, за них в ответе…

– Ты… – дрожащим голосом начала Дуня. – Ты знаешь душегуба?

Андрон, пьяно всхлипнув, с силой замотал головой. Дуня осторожно выдохнула.

– Так в чем тогда, скажи на милость, твоя вина? И встань же наконец с колен!

Андрон послушно поднялся, сел рядом с Авдотьей на хранившее бесчисленные следы собачьих зубов бревно у входа на псарню.

– Помните, барышня, вы совсем дитятей были – пара гончих у нас пропала? Мне еще тогда Сергей Алексеич наказал плетей дать, а вы рвались ко мне, плакали шибко? – Дуня кивнула. Она помнила: это был первый и единственный раз, когда Андрона пороли. – Батюшка ваш о ту пору посчитал, что украли собачек-то. Может, кто из ляхов людей своих подослал – чтобы, значит, породы свои улучшить. Только вот не соседских рук это было дело. – Андрон склонил еще ниже лохматую голову. – Нашел я, барышня, собачек-то после. В ельничке, в канаве и сыскал. Батюшке вашему о том ничего не сказывал, боялся, осерчает на меня снова: собачки-то были задушенные и изрезанные все.

– Изрезанные? – Дуня почувствовала, как выползает исподтишка, будто волглый туман из темной норы, липкая тоска, заполняя ее всю своим холодом.

Андрон кивнул.

– На том дело не кончилось. Мужики зверюшек в своих силках находить стали…

– Изрезанных? – повторила эхом Авдотья.

– Изрезанных. А то и вовсе будто освежеванных. Одна кровь да мясо – уж не понять, какой зверь: заяц иль куница. Сказывали, волк какой сторожит наши плашки да кулемы. А может, и медведь. А после дерет изуверства ради.

– Но ты не поверил? – прошептала Дуня, стягивая ледяными пальцами капот на груди.

Андрон снова пьяно икнул, поднял слезящиеся глаза.

– Нет, барышня. Волк да медведь ради забавы не дерут. Ради нее один человек убивает.

– Но ведь… – Дуня почувствовала, что дрожит. – Ведь это давно было, Андрон.

– Давно, шесть лет как, – подтвердил Андрон. – А потом четыре года – тишина. Ничего.

– Первая девочка пропала пару лет назад. Думали, утонула, – вспомнила Дуня.

Андрон снова кивнул:

– И сейчас две с начала лета, барышня. Будто зверь в нем требует все больше.

Дуня кивнула, поднялась с полена, погладила старого Андрона по седеющей голове.

– Твоей вины здесь нет, Андронушка, – сказала она.

И пошла уж было к дому, но вновь повернулась к оставшемуся стоять у псарни доезжачему:

– Как думаешь, Андронушка, отчего он четыре года не убивал? Даже зверей не трогал? Почему выжидал?