Сестры зимнего леса

Гоблины мало-помалу утихомириваются. Похоже, забава им прискучила. Моё платье перепачкано, изодрано в клочья, руки исцарапаны и искусаны до крови, ноги в синяках. Я всё выдержу.

– Забирай свою дурацкую монетку, – мне в ладонь суют горячий металлический кругляшок. – Дюжина таких, как ты, не стоит ноготка твоей сестры. Увы нам, она от нас удрала. Улетела на спине белого лебедя. Она сладкая, как мёд, а ты – горькая, точно хина. Деревья не хотят твоей крови.

Лайя улетела с лебедем? Не разжимая губ, встаю на ноги. Меня трясёт, но больше от азарта и ярости, нежели от страха. Да, я могу обернуться медведицей, но не этот дар делает меня сильнее гоблинов.

Беру корзину с фруктами и медленно иду к двери. Меня никто не останавливает. Шаг, ещё шаг. Всё болит, царапины саднят от едкого сока. Выхожу наружу, покидаю поляну и чувствую, как рвутся чары. Фруктовые деревья увядают, земля под ногами ходит ходуном. Срываюсь на бег. Почему-то серебряная монетка в кармане фартука придаёт мне смелости. Пусть гоблины и нанесли вред моему телу, я победила. Получила то, за чем пришла. Проношусь мимо Рувима с Альтером и бегу дальше, не обращая внимания на боль.

Мне нужна моя сестра. Сейчас нет никого важнее Лайи. Откуда-то я знаю, что она дома. Ощущаю это всей кровью, что течёт по венам, чую в холодном зимнем воздухе. Лайя дома! Она нашла туда дорогу. Она меня ждёт.

84 Лайя

Хлопанье крыльев.
Открыв глаза, я вижу лебедя,
что на поляне сел. Олесь.
Он раскрывает крылья,
собою заслонив нас от Мирона.
Проклятый гоблин
кидается к нему, но Фёдор
уже кладёт меня
на спину птице.

«Любовь – это всегда
готовым быть
пожертвовать собой
ради любви».
Сказав так, Фёдор падает без сил,
иссушенный корнями. Мирон
бежит к нему на помощь,
как к брату брат,
но поздно.
Фёдор умер. Он неподвижен.
Олесь взмывает в небо.
Я – на его спине
лечу домой.

А мысли в голове
разбиты на осколки
зеркал, в которых
я вижу прошлое.
Когда же я ошиблась?

«Лайя! Лайя!»
Хочу открыть глаза,
но неподъёмны веки.
Всё тело
ноет.

«Сестрица, милая,
очнись! Я собиралась
добыть тебе немного фруктов
и чуть сама добычею не стала».

Передо мною Либа,
вся в синяках
и ссадинах.

«О, Лайя, умоляю,
поцелуй меня,
слизни немного сока
с моей щеки».

Я готова
повыдергать
себе все косы.
«Признайся, Либа,
ты ела эти фрукты?» —
«Нет, сестра, не ела.
Как ни старались гоблины
меня заставить.
Как ни пинали, ни душили,
я не взяла в рот и кусочка.
Лесная нечисть ушла, сестрица.
Прошу тебя,
слизни сок с губ моих
и исцелись».

О многом мы должны
поговорить с сестрою.
Головой качаю.
Распухло горло. Хриплю:
«Нет, Либа, нет.
Я не желаю
гасить ту искру,
что горит в твоей душе.
Я не позволю,
чтобы ты погибла,
меня пытаясь спасти,
уже погибшую.
Я, Либа, – прах и тлен,
я – прах и тлен». —
«Послушай, Лайя,
позволь тебя спасти.
Лишь мне под силу это».

Сестра ложится рядом.
Обняв её, я припадаю
губами к щеке, от сока липкой.
Целую её пальцы, лишь бы
от яда и погибели избавить,
которую сама и навлекла.

Сок щиплет губы и язык,
он горек как полынь.
Нет, что-то здесь не так.

Меня вдруг начинает
бить, словно в лихорадке.
Я в судорогах корчусь,
рву платье на себе.
Золотые косы
воспламенились.

Не волосы уже,
а перья, венец златой.
Я поднимаю руки.
Мне кажется, ещё чуть-чуть —
и дотянусь до солнца.
Сети рвутся.
Свободна!
Наконец – свободна!