Пронзительно закричала птица. «Ах ты черт. Перебила меня. А прелестное получилось начало. Отныне я буду говорить о себе только в третьем лице. Это вдохновляет». И он все шел и шел. Живая изгородь по обе стороны дороги зимой принарядилась гааг’чонками гааг (то есть детками гааги, ну, как у англичан gentelman’s gentelman это ребенок джентльмена); эти маленькие гааги облепили боярышник изгороди, и, когда они клювами почесывали себе пузико, получался искусственный снег. В кюветах дороги, зеленых и полных воды и лягушек, наступило блаженство, ведь ноябриюльская засуха еще не скоро.
«Я готов, — продолжал размышлять Жакмор, — эта деревушка уделала меня. Кем я был, когда приехал? Вдохновенным молодым психиатром; а теперь я кто? Психиатр без всякого запала. Разница, что и говорить, существенная. И все из-за этой гнилой деревеньки. Из-за этой мерзкой чертовой дыры. Вспомнить хотя бы мою первую распродажу стариков. А теперь мне абсолютно плевать на эту ярмарку, я нехотя бью подмастерьев и уже нахамил Ля Глоиру, потому что, не поступи я так, мне же потом будет хуже. Ну все, хватит. Я сейчас же энергично возьмусь за работу». Так он себе и говорил, Жакмор. «И подумать только, какие вещи могут происходить в человеческом мозгу, это же уму непостижимо, поневоле призадумаешься».
Дорога вздыхала под ногами Жакмора. И охала. И постанывала, тихонько пришепетывая. В небе каркали красавцы вороны, но их не было слышно, потому что ветер дул в другую сторону. «Странно все-таки, — вдруг подумал Жакмор, — а почему здесь не ловят рыбу? И море близко, и полно крабов, и ракушек-блюдечек, и съедобных ракушек? Почему? Почему? Почему? Почему? Как почему, ведь поблизости нет рыболовецкого порта». Он страшно обрадовался, найдя ответ, и гордо улыбнулся сам себе. Над изгородью свесилась голова крупной коричневой коровы. Жакмор пошел, чтобы поздороваться; но она смотрела в другую сторону, и он ее окликнул. Подойдя совсем близко, он увидел, что это не корова вовсе, а ее голова, насаженная на острую рогатину; вероятно, наказали беднягу. И дощечка с надписью была, только упала в лужу.
Жакмор подобрал ее и стал читать, с трудом разбирая залепленные грязью слова. «В другой-пятно-раз-пятно-ты от-пятно-дашь-пятно-больше молока-пятно-пятно-пятно».
Совсем загрустив, Жакмор опустил голову. Нет, ну никак не мог он к этому привыкнуть. Подмастерья — ладно, еще куда ни шло... Но животные. Он выронил табличку. Летающие звери выклевали глаза и ноздри коровы, и теперь она походила на смеющегося ракового больного.
— Вот и еще одна для Ля Глоира, — сказал он. — И это падет на его плечи. И у него снова появится золото. Бесполезное золото, потому что он ничего не может на него купить. Следовательно, оно и является единственной стоящей вещью. Оно бесценно.
— Надо же, — сказал себе Жакмор. — Вдохновение вновь вернулось ко мне. Хотя природа изучаемого факта не представляла никакого интереса, ибо Ля Глоир должен был по определению находиться в таком положении, когда его золото не имеет смысла. А впрочем, плевал я на золото, главное, что под сурдинку я еще сотню метров одолел.
Впереди появилась деревня. Лодка Ля Глоира рыскала по красному ручью в поисках отбросов. Жакмор окликнул его. Лодка подошла близко к берегу, и Жакмор прыгнул в нее.
— Ну как? Что новенького? — весело спросил он.
— Ничего, — ответил Ля Глоир.
Жакмор почувствовал, как неясная мысль, бродившая все утро в его голове, начинает приобретать большую четкость.
— Как вы думаете, а не пойти ли нам к вам домой? Мне бы хотелось кое о чем вас расспросить.
— Ну что ж, — сказал Ля Глоир, — почему бы и нет. Прошу прощения...
Словно подброшенный пружиной, он прыгнул в воду и тут же затрясся от холода. Покряхтывая, подплыл к ближайшему куску падали и ловко схватил его зубами. Это была чья-то рука, небольшая, вся в чернильных пятнах. Ля Глоир снова влез в лодку.
— Смотри-ка, — сказал он, рассматривая находку, — видно, сын Шарля опять отказался заниматься чистописанием.
IV
— От этой деревни меня уже начинает тошнить, — сказал сам себе Жакмор, смотрясь в зеркало.
Он только что подстриг бороду.
V