Семь верст до небес

Он не давал передохнуть, а я был как привязанный. Отказали нам и в третьем, и в четвертом доме, и в десятом… В одном доме Алексей намекнул, что-де, ежели памятник к утру не встанет, то и Огольцова Савелия-то, возможно, того…

Но намек не был понят. Намек, больше того, напугал хозяев до смерти. Они потребовали объяснений. Объяснять же… Да что тут объяснишь? Разве возможно было объяснить, в какие игры умел играть и играл Прохожев?

Я до сих пор, кстати, не пойму, каким чутьем вышел Алексей на браконьерство и памятник? Но что Прохожев в тот еще вечер поставил окончательный крест на Тарлыкове, я понял сразу. Понял, что теперь уже ему беды не миновать. Но — как? И с какой скоростью это могло случиться?

Я отслеживаю сейчас события, двигаясь как бы назад, и все более убеждаюсь: то ли Павел Сергеевич действительно располагал какими-то рычагами и средствами, то ли он просто гениальный человек? Ведь все-все по его вышло! Буквально, как он сказал. Алешка барахтался в болоте своего бескорыстия, дергался туда и сюда, прямо как Прохожев напророчил.

И никто Алешке не шевельнулся навстречу. Все как будто замерли, сговорились и дружно опрокидывали то, что пытался он воздвигнуть; все истолковывалось наоборот, его добро превращалось в зло, а его зло как бы удесятерялось полнейшим оцепенением и немотою тех, кого Алексей пытался расшевелить, растормошить, вывести из колеи на дорогу…

Так что объяснять все, что и как, было и сложно, и долго. А у Тарлыкова не имелось лишнего времени. Словом, и памятник поднимать, и Савелия спасать — никто из сельских не вызвался.

А это, памятник и участь Савелия, в самом деле, с какого-то мгновения было повязано одной крепкой веревочкой. Я даже думаю сейчас, что Алексея более всего это и обескураживало: что ему, как и Павлу Сергеевичу, уже и не памятник сам оказывался важным, а все, что вокруг него за эти часы накрутилось; и уже особо решающими должны были представляться и самые последние мелочи: напишут или не напишут, например, в Савелиевом больничном листе про алкогольное опьянение… Напишут — и все, хана памятничку-то. Не напишут — будет он стоять еще сто лет. Получалось, что и он, Алексей, зависит как бы сейчас от множества пустяков, получалось, что и он, прикрывая Савелия, как бы и себя прикрывает… Не думаю, однако, что он себя мог в эти минуты жалеть: слишком многое на нем висело, чтобы еще и себя жалеть. Но мысль, что так о нем думают, что так только могут подумать, будто он себя спасает, — одна эта мысль приводила его, кажется, в бешенство… И это про него-то, про человека, который намеревался всегда жить и поступать поверх обстоятельств, как он мне объяснял когда-то, объясняя свою картину.

Но как бы там ни мыслилось, а он был жестоко, крепко повязан игрою. Сколь ни курьезно, бессмысленно это казалось, но участь Савелия и Павла Сергеевича, окончательное понимание того, кто же из них, у памятника, был прав, определяло лишь малое: окажутся или не окажутся знакомые у Павла Сергеевича в соседнем районе. Либо Савелий — отъявленный дебошир и хулиган, а Павел Сергеевич — мужественный человек, до конца выполнивший свой долг. Либо уже Павел Сергеевич — дебошир, а Савелий — невинно пострадавший за справедливость инвалид войны.

Нет, не маловажным, а скорее даже важнейшим козырем (правда, при удачном сочетании) был, разумеется, и сам памятник: останется он лежать в овраге, или подымется на виду у всего района.

Всех хитросплетений, подсчетов вариантов Алексей никак не мог избежать, ежели, конечно, он не желал Савелию дурного. А поскольку он, безусловно, ничего подобного не желал, — то и не сумел бы ни в коем случае из игры-то выскочить и надменно стать рядом: дескать, судите, вот он я, весь к вашим услугам… Как он неоднократно проделывал, когда касалось участи его самого.

И оставался Алексею единственный выход: оказаться еще более умелым, еще более расторопным, нежели Павел Сергеевич. — Что, понятно, никак в тарлыковские принципы-то не влезало…

Впрочем, как оказалось, имелся еще один путь: решить все единым махом, таким поступком, который и затмил бы предыдущие… Чтоб заткнуть глотки всем и навсегда.

Не знаю, думал ли он о такой возможности. Сейчас мне порою кажется, что и думал, хотя, конечно, то, что сделал он впоследствии, этим одним никак в любом случае не объяснишь. А если даже объяснишь, то только в случае, если кому-то захочется объяснить именно так.

Вот, скажем, не заори Антон Лукев на Алексея, не вытолкай он его взашей из избы, от сдвинутого гроба Анисочки, то еще и неизвестно, как бы все у нас повернулось и случилось.

А произошло у Бореевых вдруг и необъяснимо. Я до сей поры не могу взять в толк, зачем Алексей, собственно, туда приперся? Вероятнее всего, чувствовал он за собой некую вину, перед ней, перед умершей, она-то, вина, и толкала его, и возвращала, проводя круг за кругом, опять и опять к этой маленькой женщине.

И ведь ни к чему, вовсе ни к чему было заводить разговор, зачем да как… Но вот зашли все же, вот сели безмолвно на топчане, вот Тарлыков спрашивает Антона, когда будут хоронить.