Семь верст до небес

«…Много чудесного отпущено на долю русского человека. Удачная зимняя кампания смешала, как помнится, воедино все языки и народы… Не удивительным было встретить где-либо в заснеженной степи полузамерзшего африканца или пришедшего в плачевное состояние китайца. Встречались и такие… Но поразил нас более всего рассказ наших солдат близ местечка Молвятина, что под Божацком… Подняли мы их было на смех, да и поверили невольно: старые люди те служивые, да и немало их было, пятеро или шестеро. Твердили же они в один голос, будто накануне, под вечер, долго кружила с треском над рекою бронзовая большая птица (либо, я думаю, некий небесный летающий снаряд, приуготовленный для свободного маневра). Птица будто опустилась невдалеке, у опушки леса, из нее вышли люди, около десяти… Как выглядели люди эти, солдаты сказать с твердостью не взялись… Что делали они в заснеженном поле, тоже не стало известно. Только по прошествии получаса птица поднялась, и пропала в неизвестности… Можете верить мне, можете — нет, но все, сказанное мною здесь, могут подтвердить и мои товарищи, бывшие в ту пору вместе со мною в жарком деле под Молвятином…»

(Из воспоминаний Бориса Ивановича Астахова, художника, офицера, участника войны 1812 года.)

«Тов. Кремневу Б. Т. Борис Трифонович! Что с делом П. С.? В чем проблема? Понятно, что пожилой человек. Но решать надо жестко: невзирая на заслуги… Понятно? А то ведь я возьму и устану на сигналы отвечать… В понедельник до 11 часов жду ответа. Хицко».

(Из записки.)

XI

А по будням там дождь, и по праздникам дождь…

Неизвестный автор, IХ-ХХ вв.

Едва только рассвело, в отпотевших окна, в розово-золотистом предутреннем свете очертились гигантские фигуры темных елей, когда в раму, в нижнее звено, что-то стукнуло негромко, и Альберт, озябший от мелкого, трясливого осеннего мороза, так и замер, где застал его этот стук, посреди сеней, в плавках, с голыми плоскими ногами на ледяном полу, с литровой молочной кружкой в руках и ломтем хлеба… Слаб человек, Альберт тоже слаб: от всех своих дурных привычек к тридцати трем годам он благополучно избавился, завязал с курением и алкоголем полностью, приучился, даже и помимо службы, не появляться в селе без галстука, но с одним справиться не смог — вставать по ночам и есть, поедать сослепу все, что под руку попало.

Этот тайный порок настолько угнетал его, что в душе, неясно, ему представлялось, будто бы каждый, кто застигнет когда-нибудь его за этим, сможет указывать на него брезгливо пальцем всю жизнь. А может быть, даже в результате и с работы снимут?.. Кто знает?

Поэтому он и вздрогнул при стуке, метнулся в теплую комнату с кружкой и хлебом, долго, лихорадочно пристраивал их на кухне, соображая еще, как бы не разбудить и жену, и выскочил уже в сени в форменных брюках и сапогах. Приоткрыл сторожко дверь.

На ступеньках стоял кто-то. Кажется, Тарлыков.

В общем-то, ясно было, что Тарлыков, однако трудно оказалось его сразу разобрать: морда вся разбитая, рубашка порвана, пиджачок и брюки вываляны во всем, что только ни попадается на деревенских дорогах.

— Чего тебе? — сухо спросил Альберт, поправляя плечико своей голубенькой майки. Нет, никогда не питал он симпатии к этому смутному человеку.

Тарлыков как бы улыбнулся: по бесформенным губам было бы трудно догадаться насчет улыбки, но зубы, зубы оскалились, обозначая, видимо, именно ее.

— Чисто отделали, да? Не признаешь?

Альберт нахмурился еще более определенно.

— У тебя дело?.. Или как?