Семь верст до небес

«…В присутствии представителей общественности гр. Огольцов С. К., при молчаливом одобрении гр. Тарлыкова А. И., подверг неоднократным оскорблениям ряд руководителей хозяйства. Сразу после чего нанес телесное повреждение тов. Прохожеву П. С., оказавшемуся случайно на месте происшествия. При задержании гр. Огольцов С. К. оказал сопротивление работникам милиции».

(Из акта.)

«Тезка! Не тяни ты козла за хвост. Надо уделать этого дурачка с Яшкина — намекни, когда, и уделаем. Насчет шороха заметано. Шорох готовится мировой. Дай знак, в какой день. Да побыстрей, а то руки больно чешутся. П.».

(Из записки.)

«…За срочную добросовестную работу по увековечиванию памяти погибших односельчан объявить благодарность: механику Огарышеву Н. А.; слесарю Дарикову В. Д.; механизатору Яшкину Л. С…»

(Из приказа.)

X

Бойтесь первого движения души, потому что оно обыкновенно самое благородное…

Князь Шарль-Морис Талейран-Перигор, XIX в.

Он заметил в сумерках, как у бортов, то там, то здесь, стали завиваться, расширяясь и чмокая, темные, потом уже и перистые, журчащие воронки. Не услышал Лукьян и как зашумело у поворота, у изгиба речки, где берега сходились довольно близко.

Минуты через две вода с ровным ревом неслась далеко впереди, вытягивая пока что глубинные потоки и отсюда, из-под лодки. Лодка заволновалась. Тяжелое ее тело вдруг заходило легко туда и сюда, напрягая, будто пробуя только, трогая ветхую веревку, но он не почуял и этого.

Лукьян дремал. И снилась ему большая стоячая вода без берегов. Посреди воды утлая лодчонка. А в лодчонке он, Лукьян. Солнце низко, светит тихо, нежарко. Но так, что становится не по себе: не поднимается оно, не опускается. Не двигается, солнце, стоит на месте. День стоит. И два стоит. Потому что ночи совсем нету. Изредка к лодке подходят крупные голубоглазые рыбы. Они с опаской тянутся мохнатыми мордами, тычутся в корявые борта, заглядывают внутрь и долго, не спуская бессмысленных глаз, следят за Лукьяном…

И вот рыбы наконец догадываются о чем-то и, словно улыбаясь, начинают бесшумно разевать рты и отламывать от лодки куски никому не нужной гнилой древесины…

Лодка дернулась. Он упал на спину, ударившись больно локтем о борт. Но леску не выпустил: там, на конце ее, трепетало, вертелось что-то сильное, дремучее. Его волокло вниз по течению, вместе с лодкой бросая из стороны в сторону, по пенистым, брызжущим струям, в которые превратилась река.

Очнулся он и, кажется, начал соображать у самой мели. Мель — только она могла спасти, приостановить лодку… Но про это Лукьян не подумал. Он подумал, что сейчас, через минуту, врежется в полуобнажившийся песок, а леска лопнет, а его улов уйдет прямо из рук… И лишь перед поворотом, когда открылась широкая бурлящая пойма реки и неровный, напрягшийся горб потока, проносящегося легко сквозь остатки плотины, лишь тогда он сообразил, что ждет впереди. И тут же его грубо рвануло из лодки. Бросило вперед… Он упал. Распластался на деревянном дне хрипящей, расползающейся посудины.

…Вода схлынула примерно через полчаса. Лукьян приходил медленно в себя, чувствуя, что под ним, под всем телом — твердь… Лодки как бы никогда и не было. Отдельно лежало дно. Узкое, хищное, похожее на рыбу дно. А вокруг, кусками, — то, что осталось от бортов. И веревка, одним концом привязанная к обломку доски, бывшей скамейки. Другим — уходящая с подсыхающего песка назад. Вниз. В глубину. Лукьян перевернулся молча на спину. Взглянул вверх… Опустил на глаза большие истончившиеся веки. И зашептал, задвигал трясущейся бородой, уставленной в самую середину вечернего неба.

Внизу, под ломкими льдинками, негромко журчал ручеек. Раздвинув траву и осоку, Алексей припал к ручью, попил, аккуратно касаясь воды губами, и несколько раз окунул в поток свои лохмы. Меня била дрожь. Меня тошнило… Но пить я не смог. Отфыркиваясь, он выбрался на тропу, и мы побежали дальше.

В первом доме нам не открыли. Да здесь и жили-то старые люди. Поэтому Алексей, стукнув пару раз в раму, тут же двинулся бегом к следующему дому.