Семь верст до небес

Я отхожу от тети Нади. И начинаю снимать рубашку.

— Ты это брось! — говорит Митя затравленным голосом. — Брось! Кто теперь берет подержанные вещи?

— Оденься, — говорит тетя Надя. И берется за вторую полную рюмку. — Аня, скажи, чтоб он оделся… Что он как блатной ходит… Ты мать ему или не мать?

— У меня, сыночек, ничего нету больше, — говорит мне мама. — Может, короткой дорогой? Позору меньше? Сыночек?..

— У меня хватит. Ты уйди, мама. Я сам расплачусь со всеми…

— Ты только не бей их, — просит мама и плачет. И сует мне в карман пятерку. — Не бей… А то они уйдут… И отец останется без музыки…

В полузатоптанных кустах за столом музыканты допивают третью бутылку. Осталось семнадцать, считаю я про себя. Митя устал играть. Тетя Надя берет из его рук инструмент.

— Без музыки мы, конечно, не останемся… — говорит Митя. И смотрит на тетю Надю. — Ну, как она вообще? Дает?

Я молчу. Я прикидываю. А выдержат ли доски, тонкие сосновые доски — под острыми Митиными каблуками?

— Ну?

Дальше тянуть нельзя. Кто не платит, тот музыку не заказывает. Все играют. Все пляшут. Яблони, сотрясаясь, стряхивают под ноги последние малозаметные лепестки.

— Дает, — говорю я Мите и тоже смотрю широко раскрытыми глазами на тетю Надю. Она и вправду дает, но может…

— Я понял. Заметано, — говорит Митя. — Давай тогда, сколько сейчас есть… А к согласию если сразу не придем, я доплачу… Из своего кармана… Она того стоит… А ты потом отдашь, понял?

— Понял, — говорю я. — Играй!.. Надо играть… Чего бы это нам ни стоило… Играй, дядя Митя, играй громче… Чтоб все слышали, как ты ого хоронишь…

— Чего ты? — говорит Митя. — Я еще тебе, дураку, навстречу пошел…

— Ты давай, — говорю я, — иди пока навстречу кладбищу… А я потом расплачусь… Я потом… Я все потом…

Вот Митя играет. Вот я выхожу. Вот мы все выходим. Дядя Митя делает отмашку.

И начинает дуть в нечистую, старую трубу. Черная у тебя, Митя, труба. Черпая: кто-то станет в нее дудеть на твоих похоронах?..

Выносят. Очень широкий. И очень длинный. В узких дверях шестеро мужиков, обняв гроб, багровея напрягшимися шеями, вытаскивают его красное деревянное тулово как-то неуклюже и боком. Все сразу начинают кричать. Митя делает отмашку. Ударяет медь. Рыкают трубы. Гроб опускают в пыль на дорогу… Но, нет, успевают подставить два обшарпанных табурета. На одном из них Митя и стоял… Митя делает отмашку. Затихает. Слышно, как шелестит на ссутулившейся матери черное, старое, ссутулившееся платье…

Гаснет, тонет, мутнеет; жуткий, пронзительный, тонкий и хрипящий вой накрывает, прихлопывает все: пустую улицу, онемевшую толпу с красным продолговатым ящиком посередине.

Сначала черный паровоз напротив. Потом второй, у депо. Третий, с густым голосом, — этот уже не видно. Дальше… Дальше… Паровозы кричат, как медленно убиваемые звери — долго, страшно… И все смолкает. Только вскрикивает затравленно опоздавший тонкий свисток вдали.

Все.

…Я становлюсь рядом. Митя делает отмашку. Земля ползет из-под ног. Я падаю на колени. И земля струится вниз, гулко постукивая по крышке, и глухо — по глиняному желтому дну, утягивая и меня за собой… Я падаю, падаю…

Далеко-далеко, ближе, близко, вой — все повторяется. Я скольжу, тело расслабляется, кто-то выламывает мне локти, мать, лица, небо, лица, мать, мокрое темное сморщившееся яблоко, глаза задушены сырыми морщинами, слепые руки, все…

Мы стоим у неровной, бугром насыпанной, пестро-пегой земли, колючие острые лапы бьют по щекам, тыкаются в глаза, венки, венки, все наваливают, наваливают, наваливают…

Митя делает отмашку.

Я нахожу в затоптанных кустах истерзанную гармошку.

— Чем поят, чем?

— Спирт.

— Спирт — хорошо… А покойный-то сам, как? Выпивал?

— Не пролей капля…

Тетя Надя. В платье ей лучше.

— Сыграем?

— Да ты чего? Очертенел?

— Помяните, помяните, помяните… Помяните раба божьего Ивана…

— Васька! Бога побойся… Прежде чем спирт хлестать, сожри кутьи хоть ложку…

— Ну? Что? Все деньги просадил? — весело глядит на меня тетя Надя. — И решил мной расплатиться? А что? Ничего… Пятьдесят пять — а все живчик… Только вот… Как, Леша, ты думаешь? Он там… В гробу… Не перевернется?

Я бью ее гармошкой. Красное на белом. Расширившиеся зрачки. Молчание. Все падает…

— Помяните, помяните, помяните… Помяните раба божьего Ивана… Сыночка, Христос с тобой, ты зачем кутью перековырнул?..

Я приезжаю в город. У меня сто пятьдесят. Шестьдесят взяла мать у соседей. Пятьдесят собрали родственники. Сорок я перехватываю у Саньки. Все-таки хоть и бывшая, но жена.

Не думал, никогда не думал, что за этими веселыми плакатами и афишами — кладбище. В середине его скромный домик: бюро похоронных услуг. Оказывают услуги умершему населению. Значит, и мне окажут. Мне надо заказать недорогой памятничек. С портретом. Из мраморной крошки.

Дело слаживается в полчаса. Такса, на удивление, небольшая: семьдесят рублей. Портрете собой? С собой. Плиты есть готовые. Выбирайте. И приходите завтра.