Семь верст до небес

Ах, как хорошо объяснять и как бы хорошо все объяснить с помощью пустотелых и бесконечных от своей пустоты «потому что»… А если выпадешь невзначай из их заколдованного круга, то и окажется, что Колька не пил по той простой причине, что ему уже и тогда нельзя было пить. Выпил свое, ампула у него в ноге зашитая. Вот и вся недолга…

— Помяните, помяните, помяните… Помяните раба божьего Ивана… Сыночка, Христос с тобой, зачем ты кутью перековырнул? Зачем ты плачешь?

— Зачем? Зачем? Да разве всегда есть «зачем»? Неужели все и всюду преследуют цели?! Шпионы! Иезуиты! Уйдите отсюда! Уйдите от моего отца!..

Но это позже? Или раньше?..

Вот Митя играет. Вот мы пляшем. Вот Колька глотает какие-то крупные розовые таблетки. Давится. Запивает выдохшимся, резким, похожим на эссенцию лимонадом…

— Уксусу побольше… И перчику… Хрена, хрена не жалейте! Дядя Ваня любил, кажется, острое? Правда ведь, тетя Аня?

Вот Митя играет. Вот мы пляшем. Вот и Колька пляшет… Мы пляшем вместе, вдалбливая и вдалбливая новые каблуки и новую, мягкую, в весеннюю землю, сотрясая деревья, сотрясая весь деревянный, осыпающийся белым сад; сыплются и сыплются в грязь белые лепестки, как триста рублей, спущенные мною и трехдневном веселом угаре; сотрясается забор, сотрясаются кучевые облака в побелевшем небе, сотрясается законсервированный, без знаков и рангов, черный паровоз за черным забором, сотрясаются руки, сплетенные и побледневшие от последней мертвой хватки, сотрясаются Колькины остекленевшие, расширившиеся зрачки в черных рамочках ресниц… Сотрясается стол, потому что Митя упал на него, валяя и смешивая закуски, и не встает и не хочет вставать, у него заболело сердце…

— Все готово, тетя Аня!.. Итак? Итак? Где музыканты? Музыку!

— Кто им вынес три бутылки? Они же пьяные!

— Не… Не! Просто веселые ребята! Не подкачают! Приготовиться к выносу! Минор… Начали!..

Вот Митя играет. Вот мы пляшем. Колька спас жизнь дяде Мите: Колька накормил дядю Митю какими-то своими таблетками. И Митя ожил, восстал из закусок, чтобы продолжить игру на разорванной гармошке, чтобы дальше трясти ширинкой над убежавшими пирогами…

Господи, когда это кончилось? Господи, как же это остановилось?

— Чем поят, чем?

— Да, кажись, спиртом…

— Богато… Да он и сам вроде крепко принимал…

— Не пролей капли!

Вот Митя играет… Вот я не могу подняться до двух часов дня, потому что заснул под утро. Отец будит меня, он пытается разбудить меня. Хотя никогда прежде этого не делал… Я смотрю на отца сегодняшними глазами, смотрю на себя спящего. Засаленный диван под старым одеялом, смятая цветастая подушка, взлохмаченная голова, кастрюли, большие, малые, посуда, чистая и нечистая, потолок в паутине, штаны, рубашка, скомканные носки, черные, отстукивающие над головой часы… Вот сейчас, сейчас это все останется здесь, а отец пойдет в магазин, выйдет, не добудившись, а они, эти черные, отстучат свое… И в половине третьего станут. Так что не сможет ни один механик — ни починить, ни пустить дальше…

Он вышел.

Дядя Митя подмигивает мне левым глазом. Я принимаю инструмент. Вот я играю. Вот дядя Митя пляшет…

Я разговариваю с матерью. Кухня. Стол. Стулья. Старые отстукивающие часы. Двадцать пять третьего. Мать. Руки. Деревянная толкушка. Кастрюля. Картошка пюре. Он любит картошку пюре… Отец возвращается из магазина и входит в дом.

— Ты будешь картошку пюре?

Он не отвечает. Он проходит мимо меня. Он проходит за моей спиной. Я все это вижу сегодняшними глазами. Он проходит. Проходит в свою комнату. Он снимает на ходу черный форменный китель.

— Алеша! — Это его голос.

— Ты будешь картошку пюре? — Это голос мамы.

— Алеша… Алешка!

— Ты будешь картошку пюре?

— Алеша…

Что-то падает в его комнате. Я поворачиваюсь, чтобы идти и смотреть. Поворачиваюсь, но еще договариваю, дорассказываю что-то маме, мама смеется… Мама остается в кухне. Часы. Деревянная толкушка. Кастрюля… Картошка…

— Ты что там? Машинку уронил? — Это мой голос.

Вот я играю. Вот все вокруг пляшут.

Он лежит… Я не помню, как он лежал: головой то ли к железной черной печке, то ли к швейной машинке… Я пытался это вспомнить сразу, тем же вечером. И не вспомнил. Не буду врать, как он лежал.

Я не вспомнил.

Я беру его за плечи. Я пытаюсь перевернуть его могучее горячее тело на спину.

Я переворачиваю его на спину. Я хочу дать ему воздуха. Я рву ему рубашку…

Я вытягиваю его в зал. Я смотрю ему в меняющееся лицо. Это не он…

— Да спроси ты у него! Он будет картошку пюре?!

— Я, конечно, не берусь ничего утверждать! Но я как врач… я бы посоветовал вам тогда с места его не трогать…

— Вы, врач, советуете не делать того, что я уже сделал?

Лицо поднимается, поднимается на меня и вбок, вбок, куда-то вбок… Боже! Какая, ка-ка-я большая го-ло-ва-а… Мама!!! Ма-ма…

— Ты спросил у него? Он будет картошку пюре?

Но это же не он! Этот, это… что-то… Громадное, сине-черное, вспучивается, лезет на меня…

У меня дергается сердце: вбок, вбок — и вниз… Вбок, вбок — и вниз. Вбок, вбок — и вниз…

Колька откладывает осторожно инструмент. Колька дает и мне свои таблетки…