Семь верст до небес

В больнице справку не дают. Необходимо вскрытие. Мы не знали. Мы его сразу помыли. Мы его сразу одели в новый костюм. Что делать? Резать, говорят спокойно мне все. Хорошо, говорю я тоже спокойно, а в чем мы его будем хоронить?.. Молодой врач. Наверное, мой ровесник, он говорит:

— Ему все равно, в чем.

Появляется знакомая докторша. И не дает мне… ого ударить. Она быстро говорит:

— Пойдем-ка. Я все устрою.

Она все устраивает. И я получаю справку. И еду за другой справкой — в пригород. В бюро инвентаризации. В бюро инвентаризации места на строгом учете. Поэтому мне категорически отказывают. Я объясняю, что все уже вырыто. И ровно в семнадцать ноль-ноль мы опустим его и закопаем.

— Вы что, придете ночью разрывать? — спрашиваю я у молодой женщины. Женщина смотрит на меня долго и тоже спрашивает:

— А вы кто, сын?

— Да. Я сын.

— Ладно, — говорит женщина, — только не волнуйтесь. Хоть и не положено… Но, как сыну, я вам выделю место.

Я выхожу на улицу с двумя справками. Время — четырнадцать двадцать пять. Я подхожу к перекрестку. Здесь дежурит гаишник. Я объясняю. Гаишник останавливает машину. Но сам шоферу ничего не объясняет. Я сажусь. Я боюсь говорить. Вдруг шоферу не в ту сторону?

Но все же говорю. Шофер везет. Хотя ему действительно не в ту сторону… Мы подъезжаем. Я говорю ему:

— Приходи вечером. Выпьешь. У меня умер отец.

Он обещает. Я знаю, что он не придет. Но спасибо ему и за то, что он обещает.

Музыкантов еще нет. Пока музыкантов нет, я иду на станцию. Он здесь работал. Начальник сказал, что памятник ему здесь сделают, и хороший. И еще выделил пятьдесят рублей. И еще — обещал гудки. И развел руками, виновато улыбаясь: больше ничем не могу помочь.

— Хороший мужик был Иван Петрович, — говорят тихо начальник. — Я у него, кажется, помощником начинал…

У него многие были в помощниках. Только сейчас вот ему помочь уже никто не сможет…

Я беру с собой две бутылки. Тетя Надя говорит: много. Но я беру. Сварщикам. Им тоже надо выпить. И они говорят, что вроде бы его помнят.

Сварщики обещают сварить в срок. И еще обещают сами принести. Мы пьем в беседке. Мимо идут люди. Начальники сварщиков. Они начинают кричать. Один из сварщиков, тот, который постарше и с татуировкой на рыжей груди, посылает их на… И тут же объясняет, что умер Иван Петрович. И показывает на меня.

Начальники сварщиков и сами сварщики, и я — мы все вместе выпиваем по двадцать граммов. Начальники сварщиков пожимают мне руку, хлопают по плечам, заглядывают в глаза. А когда и я гляжу им в глаза, отворачиваются… И я ухожу.

Пришли музыканты. Я разговариваю с Митей. Я объясняю, что надо ехать не напрямую. Мы живем недалеко от кладбища. Значит, надо ехать вокруг, через весь город. Он здесь жил, объясняю я. Он должен… Мы должны его везде здесь провезти. Ты понимаешь?

— Это будет стоить дороже, — говорит Митя.

— Сколько? — спрашиваю я. Хотя ни о какой цене мы накануне не говорили.

— Не сто. Как обычно. А сто пятьдесят.

Я выворачиваю карманы: двадцать пять, шестьдесят, девяносто, сто десять… Я знаю, что у матери уже нет денег.

— Пойми, — говорит Митя. — Я работаю не один… Я бы и на сто согласен… Ты ж меня отлично знаешь…

Я смотрю на него. Он смотрит на меня. И подмигивает.

Митя играет. Мы все пляшем. Яблоневый цвет устилает и устилает грубый деревянный стол. На столе гроб. Белые лепестки на черной креповой рюшке, наспех пришпиленной к красным краям…

— Сто двадцать…

— Сто сорок. И ни рубля меньше.

Я играю. Митя пляшет… Острые каблуки глубоко вонзаются в земную мякоть. Ему неудобно плясать. Митя забирается на табурет. Чтобы перелезть на твердый удобный стол.

Я говорю:

— Не надо! Не трожь!

Он подмигивает:

— Сто пятьдесят? И ни грамма больше!

Я прошу. Тихо:

— Слезь. Я налью!

Все хлопают в ладоши. Смеются до слез. И кричат:

— Пляши! Пляши, Митя! Потом вместе выпьем!

— Сто тридцать. Я займу у теток.

— Сто тридцать пять. Леха, пойми! Меньше теперь с тебя никто не возьмет…

Я подхожу к тете Наде. Все собрались вокруг стола. У всех полные рюмки. На тете Наде темное платье. Темное платье ей к лицу. Она это знает. И когда Митя ей подмигивает с табурета, она тоже подмигивает и поднимает чуть рюмку: предлагает выпить втроем.

Мы выпиваем втроем. Я. Дядя Митя. И тетя Надя.

Тетя Надя ставит рюмку:

— Ты чего, Лешк?

— Займите мне сорок рублей.

— А сколько просит?

— Сто пятьдесят.

— Это много, — говорит тетя Надя. — Это даже у нас, по Москве, много… Что ж они так дерут, гады? Разве ж с покойников так дерут?

— Я не знаю, — говорю я, — как дерут у вас с покойников… Вы займете?

— Лешка! — говорит тетя Надя. И кладет руку себе на сердце. — Честное слово! У меня только на дорогу… Я с таким расчетом и брала: туда — и обратно…

— Вы дадите? — спрашиваю я и стараюсь держать Митю в поле зрения: не упустить бы… Митя качается на табурете с гармошкой. Поднимет ногу. Поставит… Опустит. Поднимет. Поставит. И вновь опустит…

Лицо у него виноватое:

— Мне-то чего… Но ребята — ждут… Ты там как-нибудь поторапливайся…

Вот Митя играет. Вот я пляшу… Яблоневый цвет под ногами мнется. Мнется. Втаптывается в землю. Втаптывается в грязь. И становится сам грязью.