Семь верст до небес

Машет и машет костлявой головой и его Федулко; вот так и тогда, наверное, вверх-вниз, вверх-вниз, мутно разглядывая полуослепшими глазами тряский кабаний зад: неужели они и страх-то весь в себе выжили?!

Сколь же, видимо, суетны в этих дремлющих глазах, приученных к равнодушной вечности, сколь же суетны все мы, и я, и тот же Сычов, и Прохожев, и даже Андрюшка — способный Андрюшка, естественно и закономерно ставший плохоньким репортером в плохонькой газетке… А чем мы все, в самом деле, лучше этого Анания или этого безропотного Федулки, взмахивающего и взмахивающего бессильно головой, перевешивающей давно и безнадежно все его дратенькое тельце? Разве тем, что Федулка, в выгодном отличие от нас, не сознает своей суетности, а потому и не суетен, разве тем, что не подскакивает, не пыжится, не корячится, не дрожит он последней похотливой дрожью: ах, что там-то? Что? И к чему все это? А может быть, все вопросы — для него и не вопросы.

Глупо, все глупо… Как глупо… Но ведь в этом… (Зачеркнуто.) Мне смешно, например, смотреть, с какой снисходительной, интеллигентной, обаятельной ласковостью обращается Павел Сергеевич со всем тем, что ниже его. С травой, с деревьями, с цветами, с подчиненными, с лошадьми, с машинами, с коровами, с командированными, с собаками, с шоферами, с кошками, с детьми. Даже с начальством Павел Сергеевич умеет и любит обходиться покровительственно и нежно… И весь он такой точный, подтянутый, при галстуке и умный (умный ведь!) — и вот представить себе, что в его аккуратную здравомыслящую голову вдруг так, незаметно, входят все эти дурацкие вопросы. И голова его расширяется до беспредельности, до черного, до безмолвного, до космического ужаса, который, того и гляди, разорвет черепную коробку!.. И после всего, после пережитого падения (которое уже и не падение вовсе), — после всего этого Павел Сергеевич начинает наконец чувствовать, что и он не лучше и не хуже, а так, вровень и с комаром, и с лошадью, и с травой. Вровень, потому как еще никто не пришел и не измерил: который из нас, с какой стороны и с какой стати, по какому качеству и по какому праву полезнее, лучше, важнее, нужнее? И для чего? Для чего — нужнее, важнее, лучше, полезнее?!

Я не знаю, для чего я полезен… Да, конечно, употребив слово «польза», мы ставим все на «свои места»: и мир, превратившийся было в голове Павла Сергеевича во вселенский бардак, быстренько шарахается обратно, на все свои четыре точки, и все вещички разом — шасть по нумерам, и под свои бирочки, которых мы поразвесили, слава богу, по свету более, чем в достатке…

Какая же, я спрашиваю, от меня польза — кроме того, что я хожу, везу, несу, руковожу?

Если «я» имеет особенный смысл, как полагает об себе Павел Сергеевич, то какой он, этот смысл, отличающий его и меня от Федулки, по-своему умеющего делать все то же самое? В конечном счете через пару миллионов лет любопытному глазу равно интересно будет (если будет!) разглядывать и Федулкины яблоки, и приказы с автографом Павла Сергеевича… Против миллионов-то, как глаголет Антон Лукев, не попрешь!..

Да не в этом и дело.

В детстве я любил бросаться посреди какой-нибудь игры в высокую траву и лежать, никем не угаданный и не найденный, пока не сбивался с ног водила в поисках меня… Конечно, я почти нарушал правила, почти, но не совсем: в конечном счете мое дело было получше спрятаться, а его — получше меня искать. Но я уже знаю (и тогда знал!), как, насколько может быть жесток человек даже и в эти годы: в те годы мы незаметно выскакивали не только за пределы правил игры, но и за пределы правил жизни… И бились. А иные убивались и насмерть.

Мы со смехом можем сейчас вспоминать и самую беспощадную из тогдашних игр: все это для нас позади. Мы крепко защищены от детства выстраданной, грубой корою взрослости, корою, обильно покрытой нашей спекшейся кровью. Вот, впрочем, и объяснение одной из загадок, занимавших меня там, в высокой, душистой и душной траве.

Я думал: вот мы, дети, собираемся и делимся на две группы. Одни задумывают число, а другие должны его отгадать… Те, что держат это самое число в голове, они все довольные, важные, преисполненные счастья от одного только, что смысл, весь смысл игры только они и ведают… Те же, что не знают и угадывают, по неуловимым признакам, по бесконечным наводящим вопросам, они мучаются, они страдают и унижаются, пока поиск их не закончится успехом: и тогда общий взрыв смеха, и общие несколько секунд владеем все мы счастьем и смыслом…

По лицам взрослых я догадывался: то чем мы располагаем всего несколько секунд, им, взрослым, удалось найти, каждому по своей душе, удалось задержать в себе это навеки — иначе отчего они такие уверенные, всезнающие, снисходительно-спокойные? И особенно по отношению к нам, детям? Понятно, что это трудно будет — найти. Понятно, что их, взрослый смысл, — он не такой, как у детей…

Однако таинство приобщенности, обмирающее счастье приобщенности к сокровенному, к важнейшему — оно, это таинство и счастье, не может же не походить на наши, детские смыслы.