Семь верст до небес

— А вы? — спросил профессор стриженого. Стриженый поежился, как от холода. Запахнул рваную шинель на простреленной груди. Закашлялся, заматерился невнятно. И пошагал, ссутулившись, вниз по ступеням. Многие тогда повернулись и пошли вслед за ним. А на их места тут же продвинулись другие.

Постовой грубо встряхнул золоченую клетку. Птица зло защелкала клювом, раскорячила крылья — видно, не сразу поняла, чего от нее ждут. Постовой потряс клетку вторично. В ответ птица быстро нашла нужную страницу и прочитала:

— И увидели они град осиянный. И вошли в него. И нашли они на главной площади Сапоги восемьсот шестьдесят четвертого размера. И поклонились им. И только тогда обрели они счастье, покой и веру!

Я закричал:

— Заткни пасть, продажная птица!

Тут человек в шляпе без тульи повернулся ко мне страдальческим лицом. И быстро прошептал:

— Ну, не веришь — и не верь! Просто возьми и соври! Ты что, не догадываешься, какая обстановка складывается?

— А зачем вы-то до сих пор врете? Ведь вы же давным-давно мертвые!!! — так же, шепотом, ответил я человеку в шляпе без тульи.

— Ты доорешься мне. Я тебя возьму на всякий случай на заметку, — сурово осадил меня атлет.

А давешняя старушка крикнула в сторону клетки:

— Батюшка! Ты на нас сильно не серчай! Мы тебе не поленья с глазами деревянными, чтобы во что попало верить. Уж лучше мы пойдем отсюда. Сами себе дорожку поищем. Не серчай, батюшка!

И с этими словами старушка подхватила оглобли, дернулась в них, и, против ожидания, наша телега загремела и поскакала по камням довольно бойко. Колонна неохотно расступилась. Некоторые под видом, что помогают и подталкивают, отделились от всех и пошли вслед за нами.

Ровная каменная дорога сразу кончилась, и телега натряслась по кочкам. Дед, за моей спиной терпеливо покряхтывал и вдруг сказал:

— А малина, мать, у нас под окнами, наверное, стоит оградная…

На что старушка, согнувшись пополам и натягивая жилы на тощей шее, отвечала:

— Терпи-терпи, Егор Михалыч. Ми тебе сичас единым духом домчим.

— Баушка, куда мы? — спросил я уже, конечно, догадался, что это баушка).

— Домой, внучек, домой, — и споткнулась, и едва не упала на колени.

— А где наш дом?

— Там, кажется! — поправила она сползший на глаза платок и махнула неопределенно в сторону белой каменистой горы, на которую мы пытались взобраться. — Ты не крутись, ты запоминай дорогу!

— А что это за люди? — не слушался и оборачивался я.

Позади нас тянулась длинная вереница. Причем последних уже и не было видно в сумерках.

— Это все наши. Эти до тебя были, — стало срываться дыханье у баушки, и в горле у нее заклекотало. — А там те, кто… будет после тебя.

Я посмотрел вперед. Высоко-высоко, примерно на полпути к верхушке белой горы, легко прыгала по камням какая-то совсем маленькая девочка… Телега дернулась и остановилась.

— Баушк, ты не умираешь еще? — забеспокоился я. — Давай я тебе помогу тащить телегу!

Баушка не отвечала. Ноги ее подкосились.

И она, как шла, так и легла в оглоблях. Я попробовал поднять баушку. Мертвая, она была легче пуха. Я положил ее рядом с дедом, в ногах у него. И горько заплакал. А дед в беспамятстве сказал:

— Не плачь, мать. Чего теперь плакать? Видно, отмучились мы с тобой.

Тогда я с яростью схватился за оглобли. Я дернул телегу, и она с великим трудом, но подалась. Я тащил телегу, но никак не мог вспомнить дорогу. Я останавливался и кричал тем, что без слов двигались за мной:

— Куда мы идем?

Но они тоже останавливались и молчали.

И я вновь тянул телегу в гору. И вновь, оборачиваясь, кричал:

— Куда мы идем? Где наш дом?

Но не было ответа. И тогда я понял все…»

Сдерживая зевоту, я перелистываю с десяток страниц рукописи: