Семь верст до небес

Я быстренько набрасываю схемку всего бореевского клана с дедом Лукьяном во главе. Аграфена вносит уточнения охотно и радостно, но затем сразу же остывает и обижается… Я долго не пойму, в чем тут дело. О, господи, оказывается, она же совсем чужая в этой моей схеме! Она же из другого совсем «дерева»! И род ее, судя по поджатым губам, не менее старинный и заслуженный. Ну и аристократы, черт их подери!

И вот мы рисуем еще один чертеж, здесь во главе, из самых старых и ныне здравствующих, — бабка Сычиха. То есть, прошу прощения, Сычова Матрена Клементьевна. Ей скоро девяносто два. Она жива и здорова. А вот Федор, ее сын, он же первый муж Аграфены, преставился на семьдесят третьем году… «Не в мать», — произносит Аграфена, но без сожаления. И не понять: то ли она Федора упрекает за его нестойкость, то ли Сычиху — за то, что на этом свете зажилась…

Не понять — и не то что по схеме, по реальным отношениям — кто есть кто в этом генеалогическом лесу, с ветвями, причудливо переплетенными не меньше, если не больше, чем дремучие крепкие коренья, которые уходят своим сознанием и плотью в три-четыре столетия, поднявших на своих плечах, а потом и пустивших по ветру могучее Яшкино. Да, было оно когда-то в триста дворов. Крест-накрест тли длинные улицы, с двумя-тремя гармонями по вечерам. С двадцатью колодцами, с большим дойным стадом, голов на четыреста…

Сейчас в Яшкине двадцать семь целых домов. Тонкая, с частыми и долгими обрывами, ниточка человеческих остывающих центров.

Но, удивительно ли, нет ли, а это, доживающее вей село, кажется, наложило именно своим нынешним состоянием некоторый отпечаток на своих обитателей. Нет здесь просто людей: без характера, без закавыки какой-нибудь… Все сплошь — «замечательны», говоря словами Антона Лукева.

Но при этом вот что любопытно. Я прожил здесь уже месяц и не встретил (надо же!) ни одного жлоба. Последний, подчеркивают обязательно здесь в разговоре, бухгалтер Павло Макарыч Авдеев (в простонародье Падло Магарыч), отошел в мир иной не далее как прошлым летом, и, как уверяет Аграфена, не без помощи Сени Орегинального… Два выстрела будто бы слышала она той ночью, наутро же глянули — «а он уж ледяной…».

Да, Яшкино уходит в небытие, с треском и громом, под аккомпанемент больших и малых потрясений, виновниками (или застрельщиками?) которых, как правило, сами его замечательные жители и оказываются…

Отмеченный в детстве мелкой дробью, Сеня всю жизнь питал слабость к огнестрельному оружию. Лицо у него будто побито оспой. Тогда, сразу после колхозного сада и больницы, Сеню принялись было дразнить:

— Ты что, никак рябой стал?

Сеня терпел. А потом Сене надоело. Он нахмурил однажды свой лоб и… приклеил себе кличку до скончания века:

— Не, не рябой я… Я — орегинальный…

Два раза в год, в ночь накануне советских праздников, Орегинальный аккуратно будил своего соседа. Первые годы, после возвращения из лагерей, Павло Макарыч еще в ответ высовывался, нелепо и невыгодно обрисовывая себя сразу белым байковым бельем — на фоне свежей темной ночи. Того Сеньке и надо было. Он вылезал из укрытия и шел на соседа не спеша, хладнокровно примериваясь к белой фигуре своей двустволкой.

— А ты, падла? Ты по какому праву спишь? А-атчего советский праздник не встречаешь?! Не ндравится?.. Ах, ты…

Не повезло Сене на соседей: один и оказался на все село дезертир, и тот — под боком. А с другой стороны… С другой стороны Игорь Николаевич Горюев. Или просто профжених. Человек тоже довольно-таки никчемный… Но поглядеть… Поглядеть есть на что: рост высокий, нос орлиный, шевелюра густая, лицо в целом крупное, облагороженное с двух сторон большими четырехугольными бакенбардами. Игорь Николаевич много учился. Это подтверждают и два ромбовидных значка на лацканах. Сначала его тут сильно за значки-то уважали. А потом все как-то переменилось. То ли он сам в конце концов дурачком где-то выскочил, то ли цена на высшее образование сразу и резко упала…

Вошел же он в яшкинскую историю тремя замечательными фактами. В бытность свою школьным военруком (а был Игорь Николаевич и бригадиром, и директором школы, и управляющим) он любил щегольнуть специфическим словечком — где надо. И где не надо. Деревенские ребятишки, святая простота, встречая его и летом, лихо забрасывали ладошки к непокрытым головенкам. На что Игорь Николаевич неоднократно и с удовольствием будто бы выкрикивал:

— Пустой голове честь не отдавать!

Но, несмотря на это самокритичное, и в общем-то объективное признание, избирали профжениха с охотой. В президиумы. В рабочком. От имени последнего он и присутствовал однажды на собственной свадьбе.

Дело это было так… Гуляет свадьба, жених с невестой, то есть Игорь Николаевич со своей в будущем неудавшейся супругой, пробираются меж гостей к свежему воздуху. Попадается им, на беду, по пути Савелий Огольцов. Савелий Огольцов уже изрядно принявши, и ему трудно теперь разобрать, кто есть кто на этой самой свадьбе…

Он загораживает дорогу Игорю Николаевичу и спрашивает в лоб. Прямо: