Семь столпов мудрости

Золото было в мешках по тысяче фунтов. Я дал четырнадцати из двадцати людей Мотлога по два мешка и взял оставшиеся два себе. Мешок весил двадцать два фунта, а на таких ужасных дорогах и два были достаточной ношей для верблюда, висевшие равномерно с обеих сторон в седельных сумках. Мы вышли в полдень, надеясь на хороший первый переход, прежде чем начнутся трудности в горах, но, к сожалению, через полчаса стало сыро, и нудный дождь промочил нас насквозь, а шерсть наших верблюдов закурчавилась, как у мокрых собак.

Как раз в этот момент Мотлог увидел палатку шерифа Фахада, на углу скалы из песчаника. Несмотря на мою спешку, он подал предложение там переночевать и поглядеть, что будет в горах завтра. Я знал, что этот путь может обернуться роковой тратой времени в нерешительности; и я, попрощавшись с ним, поехал дальше с двумя моими людьми и шестью ховейтат, едущими в Шобек, что присоединились к нашему каравану.

Спор задержал нас, и из-за этого мы достигли подножия перевала только в темноте. Досадный моросящий дождь заставил нас сожалеть о своей доблести и завидовать Мотлогу, который наслаждался гостеприимством Фахада, когда внезапно красная вспышка слева от нас привела нас к Салеху ибн Шефия, разбившему там лагерь в палатке и трех пещерах, с сотней своих бойцов-разбойников из Йенбо. Салех, сын бедного старого Мохаммеда, нашего шута, был тем самым парнем, который брал осадой Веджх на маневрах Виккери.

«Кейф энт?» («Как поживаешь?») — спросил я серьезно дважды или трижды. Его глаза загорелись, как у всех джухейна. Он подошел поближе и, склонив голову, громко выпалил в меня очередью из двадцати «кейф энтов», пока у него не кончилось дыхание. Я не хотел оставаться в долгу и послал ему в ответ еще дюжину, с такой же важностью. Он накрыл меня еще одной очередью, больше двадцати раз, так что я оставил попытки изучить, сколько раз можно повторить приветствие в вади Йенбо.

Он пригласил меня, несмотря на то, что я промок до нитки, в палатку на свой ковер, и дал мне новую одежду, сшитую его матерью, пока мы ожидали горячего варева из мяса и риса. Затем мы легли и проспали всю ночь с большим удовольствием, слушая, как дождь барабанит по двойной ткани его палатки из Мекки.

Утром мы вышли на рассвете, жуя пригоршню хлеба Салеха. Когда мы ступили на восхождение, Сердж огляделся и сказал: «Гора надела свою ермолку». На каждом гребне был белый купол снега, и любопытные атейба скорее пробирались по перевалу, чтобы потрогать эту новую диковинку. Верблюды тоже такого не знавали, и медленно вытягивали шеи вниз, чтобы понюхать это белое вещество два или три раза с усталым интересом, но потом отворачивались и снова безучастно смотрели вперед.

Наша бездеятельность длилась совсем немного, потому что, когда мы перешли последний хребет, ветер с северо-востока встретил нас таким быстрым и кусачим холодом, что мы стали задыхаться и поторопились назад, в укрытие. Казалось, встреча с ним будет для нас роковой, но мы понимали, что это глупо, и вот собрались вместе и упорно поехали сквозь его первый предел к наполовину укрытой долине. Сердж и Рамейд, напуганный непривычным ощущением боли в легких, думали, что у них удушье; и, чтобы избавить их от душевной борьбы при переходе через дружественный лагерь, я провел наш маленький отряд стороной позади холма Мавлюда, чтобы мы не встретились с его потрепанными ненастьем войсками.

Эти бойцы Мавлюда стояли лагерем здесь, в четырех тысячах футов над уровнем моря, два месяца без передышки. Им приходилось жить в мелких землянках среди холмов. У них не было топлива, кроме скудной мокрой полыни, на которой они могли только печь хлеб, необходимый каждый день. У них не было одежды, кроме британской тиковой формы хаки летнего типа. Они спали в раскисших от дождя вшивых ямах, на пустых или полупустых мешках с мукой, по шесть-восемь человек, прижавшись друг к другу, чтобы укрыться под одним драным одеялом.

Больше половины из них умерли или тяжело болели от холода и сырости; и все же остальные несли свой дозор, каждый день обмениваясь выстрелами с турецкими аванпостами, защищенные от сокрушительной контратаки только немилостивой погодой. Мы были многим обязаны им, и еще большим — Мавлюду, твердость которого держала их на посту. История старого израненного воина в турецкой армии была летописью дел, спровоцированных его упрямым чувством арабской чести и национальности, убеждениями, за которые он три или четыре раза жертвовал своими видами на карьеру. Эта вера, очевидно, была сильна, если помогала ему бодро выстоять три зимних месяца перед Мааном, удерживая силой своего духа пять сотен рядовых.