Семь столпов мудрости

Мы выложили им все это, не абстрактно, а конкретно, ради их дела, что жизнь их в массе была исключительно чувственной, чтобы жить и любить ее только в крайности. От восстания нельзя было ждать ни мирного отдыха, ни дивидендов радости. Его дух был нарастающим, требуя выносить все, что способны вынести чувства и использовать каждое движение, чтобы двигаться еще дальше, к более тяжким лишениям, к более острым горестям. Ощущение не может продвинуться назад или вперед. Эмоции, которые пережиты, уже завоеваны, опыт отмирает, и мы хороним его, выражая его.

Быть жителем пустыни, как они знали, — значило быть приговоренным судьбой вершить нескончаемую битву с врагом, который не принадлежит этому миру — то была не жизнь, не что-либо другое, но сама надежда; и поражение казалось свободой, данной Богом человечеству. Мы могли пользоваться этой своей свободой лишь одним способом — не делая того, что в нашей власти сделать, ведь тогда жизнь принадлежала нам, и мы могли были распоряжаться ею, ценя ее дешево. Смерть, казалось, была лучшим из наших творений, последней свободой в пределах нашей досягаемости, нашей последней праздностью; и из этих двух полюсов — жизни и смерти, или, если не так окончательно — праздности и пропитания — мы должны были отвергать пропитание (которое было материалом жизни) во всем, кроме слабейшей степени, и крепко держаться за праздность. Таким образом, мы могли настаивать на неделании скорее, чем на делании. Некоторые люди могли быть нетворческими, их праздность была бесплодной, но деятельность их могла быть только материальной. Чтобы производить нематериальные вещи, созидательные, требующие участия духа, а не плоти, мы должны скупо тратить время и заботы на физические требования, поскольку у большинства людей душа старится задолго до тела. Нудной работой человечество никогда еще не добивалось завоеваний.

Не могло быть никакой чести в верной победе, но много чести обещало верное поражение. Всемогущество и Бесконечность были нашими двумя достойнейшими неприятелями: действительно единственными, с которыми следовало вступить в бой полноценному человеку, чудовищами, созданными его собственным духом; и самые стойкие враги всегда были рядом. Когда идет бой со Всемогуществом, честь состоит в том, чтобы отбросить прочь то жалкое оружие, которым мы владеем, и посметь идти на него с голыми руками; пусть мы будем разбиты, но не по причине его превосходящего духа, а из-за его преимущества в снаряжении. Для того, кто видит ясно, поражение — единственная цель. Мы должны верить, снова и снова, что нет иной победы, кроме как вступить в смертельный бой, напрашиваясь на поражение, на краю отчаяния призывая Всемогущество ударить сильнее, чтобы закалить нас, измученных, самым своим ударом, чтобы мы стали орудием Его собственного разрушения.

Это была прерывистая, полубессвязная речь, которая вырвалась в отчаянии, минута за минутой, в нашей крайней нужде, перед этими чистыми, как белый лист, умами, вокруг угасающего огня; и ее смысл едва оставался в моей памяти впоследствии; так на этот раз моя память, обычно рисующая картины, забыла свое ремесло, оставив лишь медленное смирение серахин, ночную тишину, в которой угасало в них все мирское, и наконец — вспыхнувшую в них готовность ехать с нами до любых пределов. Перед рассветом мы позвали старого Абд эль Кадера, отвели его в заросли среди песков и проорали в его тугое ухо, что серахин отправятся с нами после восхода солнца, с его благословения, в вади Халид. Он пробурчал, что это хорошо; а мы пообещали друг другу, что никогда, если жизнь наша еще продлится и представится возможность, не возьмем мы больше глухого в заговорщики.

Глава LXXV

Мы в изнеможении лежали некоторое время, но снова поднялись очень рано, чтобы осмотреть всадников серахин. Они представляли собой дикую и беспорядочную картину, мчась мимо нас, но мы сочли их слабыми ездоками, и они слишком задавались, чтобы быть убедительными. Жаль, что у них не было настоящего вождя — Мтеир был слишком стар для службы, а ибн Бани был непримечательным человеком, стремившимся быть скорее политиком, чем воином. Однако это была сила, которой мы располагали, так что все это закончилось, и в три часа дня мы сели в седло, чтобы выехать в Азрак, поскольку еще одна ночь в палатке оставила бы от нас одни обглоданные кости. Абд эль Кадер и его слуги сели на своих лошадей, в знак того, что линия фронта близко. Они ехали прямо за нами.