Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Итак, первое задокументированное состояние мгновенного счастья я испытал на Первой Аэропортовской улице в Москве вскоре после того, как узнал о смерти Сан Саныча Тишкова – друга моего отца, китаиста, шахматиста, великого знатока поэзии, курильщика и отца моей младшей школьной подружки Наташи. К этому времени Сан Саныч уже некоторое время назад развелся с тетей Женей, мамой Наташи, и жил в однокомнатной квартире по адресу улица Красноармейская, д. 21. При переезде, а может быть до того, он подарил мне суворинские тетрадки «Параллельных жизнеописаний» Плутарха, которые было очень удобно брать с собой в трамвай, идущий до школы, и так вот, по полчаса в день, я их все и перечитал потом. Но известие о смерти Сан Саныча воспринял как личную обиду. Мы давно не виделись, о чем-то хотел я его спросить. И вдруг – умер. Как мне кажется, между девятым и сороковым днем шел я, стало быть, по Первой Аэропортовской. И вдруг – впереди, метрах в двухстах или чуть больше, на углу Красноармейской – вижу Сан Саныча. Причем в том виде, в каком я его помнил еще в начале 1960-х годов. Стоит – массивный, в очках, с немного выпирающим животом, что-то читает в записной книжке или, может быть, много раз сложенной газетке с шахматным этюдом. Хорошо помню и могу совершенно точно воспроизвести ход моих мыслей и движение чувств в тот миг.

– Сан Саныч. Тишков.

– Но он же умер!

– Но вот же он!

– Так он не умер?!

– Какое счастье!

– Как я мог подумать такую глупость, что Сан Саныч умер!

Я ускорил шаг, но не побежал. Что-то удерживало меня. Я совершенно точно боялся расплескать овладевшее мной счастье. Мне нужно было только дойти уверенным шагом до Красноармейской, где стоял и разглядывал шахматную задачку или этюд Александр Александрович Тишков.

Прошло еще сколько-то долей секунды, Сан Саныч вдруг повернулся ко мне совершенно чужим лицом, а потом вышел как бы из своего пальто и клетчатой рубашки без шарфа, оставив после себя не только горечь признания, но и поразившее меня чувство счастья, которое я испытывал ровно миг, но и оно почему-то никуда не делось. Много лет после этого я ничего подобного не испытывал, уехав далеко-далеко от Москвы, пока не наступил год, когда я вернулся, чтобы несколько лет проработать в университете на Ленинских горах.

Дело было в 2007 году. Если быть совсем точным, то 1 сентября 2007 года. Кажется, была суббота. Я шел по яблочной аллее от метро к так называемому первому гуму. Когда я впервые шел туда ровно тридцать семь лет назад, в 1970-м, почти все было таким же. Слева – пики и колонны ограды, справа – яблони с яблоками, которые уже начали падать на землю. По аллее от метро до ворот к нашему корпусу метров четыреста. Светило солнце. Было, наверное, 8:30 утра. Аллея была еще почти пустой. Такой же пустой была в эту минуту и моя голова. Как вдруг я испытал жуткое, жгучее, ударившее в лоб, затылок, глаза, щеки чувство стыда. Какой-то голос сказал мне: «А ты маме когда звонил в последний раз?» Тут нужно пояснить, что звонить маме каждый день я начал только в конце 1975 года, сразу после женитьбы, когда мы с женой стали жить отдельно от родителей. А если не звонил, то, значит, мы были где-то рядом. До самой маминой смерти 15 ноября 1991 года. Но вопрос мне был задан 1 сентября 2007 года именно в такой форме: «А ты маме когда звонил в последний раз?» Я остановился на аллейке, и мимо меня прошмыгнул какой-то человек в сером пиджачке. Он коротко и сердито оглянулся: я понял, что остановившись как вкопанный нарушил его бег, и он чуть было не врезался в меня. В это мгновение мне было не до него, но он словно вернулся из обычного тока жизни и подтолкнул меня к довольно простому ответу на вопрос: «Очень давно, страшно давно… Но – какое счастье! – мне нечего стыдиться, ведь мама умерла в 1991 году, а сейчас уже 2007-й». Постепенно я обретал циническую самоуверенность, но исчезающе малое, крошечное, стремительное, как падающая звезда, чувство счастья снова охватило меня. Взмокший, я добрел до сортира, справил нужду, охладил водой лицо и шею и осторожно вышел в коридор.