Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Острое чувство счастья, которое я испытывала в 2002 году, прижимая к груди коробку с волшебными фломастерами, достигло своего пика к повороту с бульвара Яна Райниса на улицу Сходненская. Я месяц копила на них карманные деньги, а рисовала ими в итоге ровно два раза: в тот вечер и на следующий день в школе на перемене. Но они, как и мюнхенский шницель, полностью того стоили. Я уверена, Даша скажет то же самое, если ее спросить.

Мария Игнатьева. Крыжовник [9]

У меня нет воспоминаний о «чистом, беспримесном счастье» (о. А. Шмеман). Но одна картина прошлого неизменно вызывает привкус горечи от невозвратности былого прекрасного мира и себя в нем, как будто именно в этом прошлом таился залог будущей вечности в лучшей и желанной ее форме.

Своей дачи у нас не было, но бабушка-эмбриолог дружила с дочерью великого генетика Ш., у которого имелась дача в академическом поселке Мозжинка. Школьные каникулы распределялись между летними поездками к отцовской бабушке в Краснодар и зимними сидениями в Мозжинке с маминой мамой. К южной бабушке, которую я видела раз в году, я обращалась на «вы» и «бабушка», к северной, с которой почти не расставалась, на «ты» и «ба».

Малороссийская бабка-казачка была гневлива, остра на язык, трудолюбива, как муравейник. Сад и огород ломились всеми плодами овощного отдела нынешних супермаркетов. Бессловесный, кроткий и больной дед-армянин почти не появлялся из спальни. Знойные дни в Краснодаре я продремывала в тени сада с книгой, шевеля одними челюстями, перемалывавшими персики, пирожки (подаваемые прямо через окно из кухни), черешню, сливу желтую, сливу синюю, сливу зеленую. В Москву я привозила загар, жир по бокам, лениво-обиженные южнорусские интонации, хэканье и просторечный словарь.

В Мозжинке меня будили затемно и угоняли на лыжах в лес. Вечером мы с внучкой академика катались на санках или скрипели снегом «по кругу» – дороге, опоясывавшей поселок, – рассказывая друг другу небылицы из личной жизни. Хорошо еще было читать в натопленной комнате очередной роман Жюля Верна и спускаться по деревянной лестнице на зов – к сырникам со сметаной и чаю с вареньем.

Некоторые картины прошлого напоминают об утраченном рае – первом безутешном горе человечества. Возможно, в измененную грехопадением генетику человеческого существа (ставшего смертным) с тех пор был вживлен некий ген счастья, который, расцветая в детстве, с годами мутирует и превращается в свою противоположность. Поэтому так горько-сладко вспоминать иные недоступные места своего прошлого. Эту доморощенную генетику можно простить бывшей насельнице дачи академика Ш., которая с раннего детства знала, что Лысенко подлец, и легко умела пропеть «ри-бо-ну-кле-и-и-и-но-ва-я-кис-ло-та-а-а», хотя до сих пор так и не поняла, что именно сокрыто за красотою этих звуков.

Нынешняя Мозжинка – это каменные хоромы на месте дощатых дач, вытесненных академиками нового времени и членкорами новой русской жизни. «Наша» дача еще держится, хотя, по слухам, и она распродается по кусочкам. Но что мне с того? Меня сильнее волнует вопрос о соотношении мечты и смерти. Умирает ли первая, осуществившись? Хватит ли у нас сил возмечтать в миг последнего воздыхания? Есть ли в загробном блаженстве хоть отблеск лучших здешних минут?

Русские писатели любили показать тщетность земных упований. В частности, об этом рассказ Чехова «Крыжовник», который по-прежнему читают дети в школе.

Крыжовник – единственная ягода, которую я ем только в России (разные малины и черники можно найти и в Пиренеях), ем я его на даче, теперь уже у моей собственной подруги. Подруга – учительница, живет она с мамой-пенсионеркой.

В саду у них водятся смородина, вишня, земляника, крыжовник. Не так ярко, конечно, как у бабушки в Краснодаре, где рос огромный грецкий орех (о, черные руки от незрелой зеленой кожуры, потому что орех созревал осенью, когда меня уже не было), черешня, яблони, на улицу через забор то и дело шлепались абрикосы и персики… Зато у моих друзей крыжовник нескольких сортов, из которых самый вкусный, по-моему, негус – с темными, удлиненными ягодами.

Обе женщины верующие, я присоединяюсь к старшей, когда она, сидя в кресле и надев очки, читает молитвы на сон грядущим. Читает просто – ни быстро, ни медленно, ни нудно, ни с пафосом, – а именно так, как и полагается среднерусскому сердцу на закате – естественно, искренне, сочетая голос и смысл в таком же ладном и четком сцеплении, с каким слова следуют друг за другом: Мирен сон и безмятежен даруй ми. Ангела Твоего хранителя посли, покрывающа и соблюдающа мя от всякаго зла…