Но прежде чем говорить о Лондоне, я должна рассказать Вам о том, что случилось до того. А случилось то, что я вдруг прославилась в Париже, причем славой своей я, увы, лишь отчасти была обязана игре в «Рюи Блазе». Кроме этого театрального успеха, в моей жизни происходили разные события: горел мой дом, в «Комеди Франсез» мне поручили играть в пьесе Эмиля Ожье, отвратительной пьесе, где я почти не имела успеха, но шума наделала много. К тому же один журналист, нуждавшийся в материале для своей газеты, написал, что именно я совратила нашего великого гения Виктора Гюго, как будто его можно было совратить в двенадцать лет (время, когда, согласитесь, я еще даже не родилась). Газеты приписывали мне разных любовников, каждая своего, я стала знаменитой, но скандально знаменитой. И даже кюре в своих проповедях клеймили меня позором, им вторили дамы, отмеченные высокой добродетелью, ну и те, у кого добродетель была поплоше. Для одних я стала отталкивающим дьяволом, зато для многих других, к счастью, желанной целью! Я была воплощением «роковой женщины», а так как эта мысль радовала меня, то я была еще и циничной женщиной. Согласитесь, это уже чересчур… Наконец, когда я играла, билетов в кассе не оставалось, а когда не играла, зал был наполовину пуст, что вызывало сильное раздражение у моих подруг из театра. Забыла сказать, что у меня появилась замечательная подруга в лице Луизы Аббема, очень талантливой художницы и чудесной личности, – правда, у нее был один недостаток: она чрезвычайно походила на японского адмирала и одевалась соответственно. О Луизе шла дурная молва, и то, что она стала моей подругой, казалось, лишь усугубило ее противоестественные наклонности. Несчастная женщина обожала меня и готова была отдать жизнь, заявила она мне, чтобы провести со мной ночь. Однако такая цена казалась мне чрезмерной. Я никогда не спешила объявить скандальной любовь другого, точно так же, как и свою собственную. Единственная по-настоящему возмущавшая меня любовь была любовь несчастная или встречавшая помехи. В буржуазных кругах я достаточно насмотрелась на узаконенное насилие, совершаемое каждый вечер извращенцами и грубиянами над их женами, и поэтому счастливая любовь певчего из церковного хора и кюре кажется мне если не нормальной, то по крайней мере человечной. Мне приписывали извращения, ночные или дневные похождения, на которые недостало бы сил и у десятка сатиров. Не ясно было, откуда у меня бралось время, чтобы играть на сцене или хотя бы питаться (сон для меня, казалось, полностью исключался). Словом, в силу одного из тех явлений, известных только Парижу, слухи разрастались как снежный ком, и очень быстро я превратилась в самую неотразимую и самую постыдную женщину Парижа.
Итак, пьеса Ожье провалилась. Я это предсказывала с самого начала. У меня даже не было времени ее репетировать, вероятно, автор не успел вовремя закончить свой мерзкий текст, и было бы удивительно, если бы роль принимали хорошо. Ее принимали плохо, но это не могло служить утешением, ибо газеты упрекали во всем меня, а я, в свою очередь, упрекала в неудаче директора «Комеди Франсез» господина Перрена, который только и делал, что отравлял мне жизнь. То, что мои товарищи, сосьетеры и пансионеры [34] , ревновали и завидовали мне, казалось нормальным, но то, что он, чьи сборы неизменно удваивались, если играла я, он сам чуть ли не упрекал меня!.. Это мне казалось чересчур! Как обычно, я рассталась с ним шумно и, как обычно, не имея на это права. И театр «Комеди Франсез», в свою очередь, устроил мне судебное разбирательство!
Таким образом, Дом Мольера увидел, как я ухожу – подобно тому, как поступила туда сначала, как потом ушла, как затем вернулась и как теперь уходила снова, – поднимая шум и громко хлопая дверьми под гром проклятий. Но для меня пребывание в этом театре было не бесполезно, совсем не бесполезно, ибо я приобщилась к Расину, я сыграла «Федру» и успела познакомиться с Лондоном. А Вы-то хоть бывали в Лондоне? Ибо до всех этих драм, развязку которых я немного ускоряю, мы всей труппой под эгидой «Комеди Франсез» играли в Лондоне.