Сара Бернар. Несокрушимый смех

Жаррет был выдающимся деловым человеком. Послушать его, так создавалось впечатление, будто он богач, а мне думается, что в действительности он был великолепным жонглером. У него был открытый счет в каждом из банков континента, однако случалось, что все счета одновременно оказывались на нуле. Меня лично это ничуть не беспокоило (его уловки и кульбиты, когда я их наконец поняла, казались мне смелыми и восхитительными). Но вначале я приняла его за того, кем он хотел казаться, то есть за очень богатого человека. Поэтому я была скорее удивлена, увидев, на каком судне он собирался везти нас, меня и мою труппу, в Америку. Это было старое судно под названием «Америка», имевшее весьма скверную репутацию. Раза два или три оно было на краю катастрофы, и любой порыв ветра грозил его потопить. Одна лишь я была более или менее уверена в нашем будущем. Остальная труппа следовала за мной с закрытыми глазами, вернее, стуча от страха зубами. Только мой тогдашний молодой любовник, красавец Анжело, казалось, радовался подстерегавшим нас превратностям. Кроме приведенного выше довода, я выбрала Анжело еще по двум причинам: с одной стороны, он был очень хорошим актером, с другой – превосходным любовником, внимательным и милым, наделенным определенной долей юмора, что делало его удобным в общении и напористым, когда это требовалось. Разумеется, вся труппа судачила на его счет. Наконец (и это, возможно, подсознательно направило мой выбор), физически он был полной противоположностью Жаррета. Насколько он был воплощенным латинянином, подвижным, веселым и забавным, настолько Жаррет был тяжеловат и суров, в нем все выдавало кельта. Равнодушие ко мне, которое демонстрировал Жаррет, уже начало задевать меня, и я хотела дать ему понять, что он никак не соответствовует моим собственным критериям в отношении мужчин.

Итак, я привезла в Гавр весь мой маленький зверинец, к которому в последний момент – из-за болезни моей сестры Жанны – я присоединила гадюку, вкрадчивую Мари Коломбье (несчастное, желчное создание! Я даже не знаю, где она похоронена!). При жизни, однако, она доставила мне немало неприятностей, так что я запомнила ее имя.

Во время плавания я намеревалась проводить репетиции со своей труппой, но легкие пассаты, трепавшие «Америку», воспрепятствовали этому, судно переваливалось с одного борта на другой, делая любую репетицию невозможной. Не страдая морской болезнью, первые четыре дня путешествия я провела в своей каюте вместе с Анжело, к нашему величайшему обоюдному удовольствию. Потом, поднявшись, я обошла палубу, но не встретила там ни одного актера: все они лежали на своих койках во власти страшных приступов тошноты. (Я обожаю море. Думается, именно на этом пьяном судне мной овладела безудержная страсть к морю, заставившая меня впоследствии купить Бель-Иль с его скалами.) Во время прогулок мне встречался бесстрастный Жаррет, погруженный в головокружительные подсчеты, из которых следовало, что из роскошной Америки мы вернемся по меньшей мере миллиардерами. «Америка» тем временем продолжала ложиться набок при каждой волне. Поэтому в нью-йоркский порт мы прибыли немного усталые. В Америке, как и предрекал Жаррет, меня действительно ждали, но ждали не как Сару Бернар, актрису «Французского Театра», а как миссис Люцифер собственной персоной! Французские газеты опередили меня и выполнили свою неблаговидную работу. Я была посланницей и символом упадочнической порочной Европы.

Между тем Жаррет обладал умением готовить мизансцены. 27 октября в половине седьмого утра, когда наша «Америка», сделав последнее усилие, бросила якорь, на набережной меня уже дожидалась огромная толпа, и два катера, один с официальными лицами, другой – с журналистами и оркестром (несколько неточно исполнявшим «Марсельезу»), пристали к нашему судну. Впервые в жизни слегка оробев от такого грандиозного приема, я хотела остаться в своей каюте, но Жаррет вытащил меня оттуда в самом буквальном смысле слова. Он схватил меня в охапку. В коридоре я сначала пыталась отбиваться, но он крепко держал меня, и тогда впервые, в силу обстоятельств уткнувшись носом в его подбородок, я почувствовала тот знаменитый аромат, который неотступно преследовал меня потом. Жаррет пользовался одеколоном, какого я никогда раньше не встречала: на основе сандала, голландского табака и не знаю еще какого запаха, очень мужской и в то же время искусственный, этот только ему присущий запах буквально сразил меня. Именно в этом коридоре на судне, куда он силой увлек меня, я впервые почувствовала, что у меня с ним будет любовная связь. И быть может, поэтому, приободренная этой мыслью, я смогла держаться прямо в своих мехах (и даже царственно, как сказали мне потом) перед американскими журналистами, которые сразу же забросали меня до такой степени бесцеремонными вопросами, что я не нашла лучшего способа противостоять им, как упасть в обморок, причем снова на крепкую грудь Жаррета. Испугавшись этого обморока, он вернул меня в каюту, и таким образом меня смогли наконец доставить в отель.